— Когда как. Каждый случай индивидуален. У вас есть дети?
Я не сразу осознал всю серьезность этого вопроса. До сих пор я думал лишь о генетическом материале, предшествующем моему рождению. Сейчас я впервые задумался о Мишеле.
— Господин Ломан?
— Минуточку.
Я подумал о моем четырехлетнем сыне. Вспомнил пол его комнаты, усеянный игрушечными машинками. Впервые в своей жизни я проанализировал то, как он возится со своими машинками. Смогу ли я когда-нибудь взглянуть на его занятия без задних мыслей?
А в детском саду? Они не замечали ничего необычного? Я напряг память, может, кто-то упоминал о том, что Мишел не играет с другими детьми или проявляет какие-то странности в поведении. Нет, ничего особенного про него не говорили.
— Сколько вам требуется времени, чтобы ответить на вопрос, есть у вас дети или нет? — улыбнулся психолог.
— Нет, — сказал я. — Просто…
— Может, вы еще только планируете их завести?
Не моргнув глазом я ответил:
— Да. А что, вы бы не советовали? В моем случае?
Ван Дирен поставил локти на стол и сцепил пальцы под подбородком.
— Ну почему же. На сегодняшний день существует высокая степень вероятности выявления подобных отклонений задолго до рождения ребенка. Путем обследования во время беременности или амниоцентеза — взятия пробы околоплодной жидкости. Но вы должны быть готовы ко всему. Прерывание беременности — дело нешуточное.
В моей голове роились самые разные мысли. «По очереди», — призывал я их к порядку. Я не обманывал, когда утвердительно ответил на вопрос психолога, планируем ли мы детей. Я лишь умолчал о том, что у нас уже был один ребенок. Клэр пережила тяжелейшие роды. В первые годы после рождения Мишела она и слышать не хотела о втором ребенке, но в последнее время мы иногда об этом заговаривали. Мы понимали, что нужно действовать быстро, иначе разница в возрасте между Мишелом и его братиком (или сестричкой) будет только увеличиваться.
— То есть такое исследование показывает, унаследовал ребенок болезнь или нет? — спросил я сухими губами, которые мне пришлось облизать, прежде чем выдавить из себя этот вопрос.
— Я выразился неточно. Я сказал, что болезнь можно диагностировать уже по околоплодным водам, но это не совсем так. Путем анализа амниотической жидкости пузыря можно установить наличие определенных отклонений, но, каких именно, должны определить дальнейшие исследования.
— Но по крайней мере для аборта это достаточные основания? — спросил я. — Без дополнительных исследований?
— Послушайте. К примеру, риск развития у плода синдрома Дауна или порока развития позвоночника четко диагностируется по амниоцентезу. В таких случаях мы всегда рекомендуем прервать беременность. Что касается вашей болезни, здесь у нас такой ясности нет. Но мы всегда предупреждаем будущих родителей. На практике большинство из них предпочитает не рисковать.
Ван Дирен употреблял местоимение «мы», будто говорил от имени всех работников здравоохранения. Хотя был всего-навсего психологом. К тому же школьным психологом. Ниже падать уже некуда.
Делали ли Клэр этот самый амниоцентез? Самое неприятное заключалось в том, что я этого не знал. Я был рядом с ней почти во все важные моменты ее беременности: на первом УЗИ, на первом уроке гимнастики для беременных (только на первом — к счастью, Клэр избавила меня от этой смехотворной обязанности), на первом визите к акушерке, сразу оказавшемся последним. «Никаких акушерок, только гинекологи!» — сказала Клэр.
Но и в больницу Клэр захаживала нечасто. Рутинные визиты к больничному гинекологу она считала пустой тратой времени.
На кончике языка вертелся вопрос: всем ли беременным женщинам делают пункцию околоплодного пузыря или только тем, кто составляет группу риска?
— А что, тридцать-сорок лет назад тоже делали амниоцентез? — перефразировал я свой вопрос.
На мгновение психолог задумался.
— Вряд ли. Нет. Абсолютно в этом уверен.
Мы посмотрели друг на друга. В тот момент я тоже был абсолютно уверен в том, что наши с Ван Диреном мысли сейчас совпадают.
Но он ничего не сказал. Наверное, ему было неловко. Поэтому это сделал я.
— Значит, мне надо благодарить медицину, которая сорок лет назад еще никуда не годилась, за то, что я сейчас сижу здесь перед вами, так? За то, что я вообще родился? — добавил я.
Это было уже лишним, но мне ужасно хотелось произнести этот вопрос.
Ван Дирен медленно кивнул и улыбнулся:
— Можно и так сказать. Если бы в то время существовало подобное исследование, то не исключено, что ваши родители предпочли бы избежать риска.
Я начал пить таблетки. В первые дни ничего экстраординарного со мной не происходило. Хотя меня предупреждали о том, что эффект от лекарств наступит лишь через пару недель. И все-таки я заметил, что Клэр стала ко мне относиться иначе.
— Как ты себя чувствуешь? — по нескольку раз на дню интересовалась она.
— Хорошо, — неизменно отвечал я.
Я и вправду отменно себя чувствовал, мне нравились перемены в моей жизни, но больше всего мне нравилось не стоять теперь перед классом, не видеть всех этих лиц, целый урок сверлящих тебя взглядом, сменяющихся на следующем уроке другими лицами, и так до бесконечности, час за часом, день за днем. Тот, кто никогда не преподавал, не в состоянии себе этого представить.
Уже через неделю лекарства заработали, раньше положенного срока. Я не был готов к этому. Я этого боялся. Прежде всего боялся, что лекарства будут воздействовать на меня без моего ведома. Расстройство личности — вот что меня пугало. Я хоть и стану более сносным для окружения, но сам себя потеряю. Инструкции к таблеткам пестрели описаниями опасных побочных эффектов. С «тошнотой», «сухостью кожи» и «отсутствием аппетита» еще можно жить. Но как быть с «чувством страха», «гипервентиляцией» и «потерей памяти»?
— Это сильнодействующие таблетки, — предупредил я Клэр. — Я, конечно, буду их пить, у меня нет выбора, но ты должна мне обещать, что дашь мне сигнал, если заметишь что-то неладное. Если я начну забывать что-то важное или странно себя вести. Тогда я вмиг завяжу с лечением.
Но мои опасения оказались напрасными. Однажды в воскресенье, дней через пять после того, как закончилась первая пачка таблеток, я лежал на диване в гостиной с пухлым выпуском субботней газеты на животе. Через стеклянные раздвижные двери я смотрел в сад, где в тот момент как раз начал накрапывать дождик. На небе весь день белые облачка чередовались с тучами, дул сильный ветер. Сразу добавлю, что мой дом, моя гостиная и особенно мое собственное пребывание в этом доме и в этой гостиной в последние месяцы часто меня тревожили. Этот страх был напрямую связан со скопищем мне подобных в таких же домах и гостиных. Страх одолевал меня вечерами, в темноте, когда все уже, как правило, были дома. С дивана, где я лежал, сквозь кусты и деревья в саду мне открывались освещенные окна на другой стороне улицы. Самих людей я видел редко, но освещенные окна выдавали их присутствие. Поймите меня правильно — я не боялся людей как таковых, человеческого рода в целом. У меня не случалось приступов удушья в людской толпе, я не чурался знакомых, с удовольствием ходил в гости, участвуя во всеобщем веселье. Нет, дело было в другом — во временности всех этих особей в их гостиных, домах, блоках, районах с лабиринтом улиц и площадей.
Вот так я лежал вечерами на диване в нашей гостиной и, глядя в сад, размышлял обо всем этом. Я чувствовал, что пора остановиться и не слишком углубляться в данную материю. Но тщетно — в своих раздумьях я всегда погружался на самое дно. Люди повсюду, думал я, сейчас они развалились на диванах в гостиных, похожих на мою. Скоро они отправятся спать, поворочаются немножко, скажут друг другу что-нибудь ласковое или, наоборот, в упрямом молчании отвернутся друг от друга после очередной ссоры и потушат свет. Я думал о времени, точнее, об утекающем в песок времени, о его необъятности, о том, каким тягучим и пустым может быть всего один час. Что уж говорить о световых годах? Я думал о множестве людей, не столько даже о перенаселении, загрязнении или нехватке пищи на нашей планете, сколько собственно о количествах. Три миллиона или шесть миллиардов — заложен ли какой-нибудь смысл в этих числах? На этой стадии к горлу подступали первые спазмы тошноты. Не следует думать, что на Земле слишком много людей, но их действительно избыток, не унимался я. Я вспоминал своих учеников. У них впереди целая жизнь. А мне и один час уже кажется бесконечно длинным! Им предстоит найти работу, завести семью, родить детей. Их дети тоже пойдут в школу на урок истории, хотя уже и не ко мне. Мое сознание заполняло лишь безмерное сонмище людей, но не сами люди. Я задыхался. Хотя внешне и не давал никому повода для волнения, разве только моя газета по-прежнему лежала нераскрытой у меня на животе. Я представлял себе, как в комнату с бокалом красного вина входит Клэр: «Хочешь пивка?» «Да, с удовольствием», — следовало ответить мне, дабы не вызывать подозрений. Я опасался, что мой голос прозвучит так, будто я только что проснулся или как вовсе не мой. Клэр подняла бы брови и спросила: «Что-то не так?» Разумеется, я стал бы рьяно убеждать ее в обратном, тем самым выдавая себя с головой, — чужим писклявым голоском я бы произнес: «Нет, все в порядке. А что?»
