Я вспоминаю про записную книжку. Встаю, выключаю Filth и ставлю ноктюрн Шопена (может, он меня успокоит?), потом иду к письменному столу. Достаю блокнот, открываю его на последней странице: там еще есть неперечеркнутые строки. Весь лист заполнен сочетаниями маминого имени и персонажей Диккенса: Пейдж/Твист, Пейдж/Феджин, Уокер/Хэвишем, Уокер/Оливер/Пейдж, Пип/Пейдж.
Я включаю компьютер, печатаю в поиске «Пейдж Твист» и прочесываю страницу за страницей. Ни малейшего намека на маму. Набираю «Пейдж Диккенс». Вот тут уже получше. Правда, все упоминания касаются либо школьных команд по атлетике, либо встреч выпускников. Это явно не она. Я перебираю другие диккенсовские имена. Нет, это просто безнадежно.
Проходит час, а я проверила всего несколько комбинаций. Я листаю блокнот. Бейли успела пройти много страниц. Когда она находила на это время? И где? Может, сидела за компьютером в университете? Потому что я не припомню, чтобы дома она часами торчала перед экраном, пока не покраснеют глаза. Я поражаюсь, до чего же она хотела найти маму. Что такого случилось в феврале? Может, Тоби попросил ее руки? Может, она хотела, чтобы мама присутствовала на их свадьбе? Но ведь Тоби сказал, что сделал ей предложение совсем незадолго до ее смерти. Надо с ним поговорить.
Я спускаюсь вниз, прошу у бабушки прощения, говорю ей, что меня весь день бросает из крайности в крайность (как и каждый другой день на самом деле). Она гладит меня по волосам и говорит:
– Ничего страшного, Горошинка. Может, погуляем завтра, поговорим…
Когда до нее наконец дойдет? Я не хочу говорить с ней о Бейли. Вообще ни о чем не хочу.
Я выхожу из дома. Тоби, стоя на стремянке, трудится над шпалерами в передней части сада. По небу протянулись золотые и розовые ленты. Двор весь золотится в лучах заходящего солнца, и розы, кажется, светятся изнутри.
Тоби замечает меня, напряженно вздыхает и, медленно спустившись со стремянки, складывает руки на груди:
– Хотел попросить прощения… Снова. Я в последнее время не в себе… – Он вглядывается мне в глаза: – Ты как, в порядке?
– Угу. Хотя про «не в себе» могу подписаться.
Он улыбается, и лицо его светится добротой и пониманием. Я немного успокаиваюсь. Мне стыдно, что час назад я хотела его гильотинировать.
– Я нашла в столе Бейли блокнот… – Мне хочется побыстрее узнать, известно ли ему что-нибудь, и еще мне хочется побыстрее сменить тему разговора. – Похоже, что она искала маму. И знаешь, делала она это как-то лихорадочно. Страницу за страницей исписывала псевдонимами, которые потом, наверное, гуглила. Она все возможные варианты проверила, целыми сутками, похоже, сидела. Не знаю, когда она этим занималась. И зачем.
– И я не знаю. – Он смотрит в землю, и голос его слегка дрожит. Он что-то от меня скрывает?
– В блокноте проставлены даты. Она начала эти поиски в конце февраля. Может, ты знаешь, не случилось ли чего-нибудь именно тогда?
У Тоби словно разом ломаются все кости, он сползает вниз по шпалере и плачет, закрыв лицо руками.
Что происходит?
Я склоняюсь к нему, встаю на колени и кладу руки ему на плечи.
– Тоби, – тихо говорю я. – Все хорошо.
Я глажу его по волосам. По шее и рукам у меня пробегают мурашки ужаса.
Тоби трясет головой:
– Нет, не хорошо. – Он едва может говорить. – Я даже не собирался тебе рассказывать…
– О чем? О чем ты не собирался мне рассказывать? – спрашиваю я пронзительным, безумным голосом.
– От этого будет только хуже, Ленни, и я не хочу, чтобы тебе становилось еще тяжелее.
– О чем ты?..
Все волосы на моем теле встают дыбом. Вот теперь я по-настоящему напугана. Что же может сделать смерть Бейли еще хуже?
Он берет меня за руку и крепко сжимает ее в своей:
– Мы ждали ребенка.
Я тихо охаю.
– Она была беременной, когда умерла, – продолжает он.
Нет, нет, такого просто не может быть.
– Может, она поэтому и искала маму. Мы узнали как раз где-то в конце февраля.
Мысль об этом лавиной проносится по моему сознанию, набирая скорость и вес. Моя вторая рука приземляется на его плечо; я смотрю Тоби в лицо, но на самом деле вижу, как моя сестра поднимает ребенка, корчит ему рожицы; вижу, как они с Тоби берут малыша за руки и ведут к реке. Или малышку. О боже! Заглянув Тоби в глаза, я понимаю, что он все это время нес такую ношу в одиночестве, и впервые со смерти Бейли мне становится жаль кого-то больше, чем себя. Я обнимаю его и начинаю укачивать. И потом, когда наши глаза встречаются и мы снова оказываемся в том безнадежном доме печали, куда не может попасть Бейли и где не существует Джо Фонтейна, я его целую. Я целую его, чтобы утешить, чтобы сказать, как мне жаль, чтобы показать, что я здесь, что я жива и что он тоже жив. Я целую его, потому что ничего уже не понимаю, многие месяцы уже не понимаю. Я целую его и целую, и прижимаю к себе, и глажу, потому что по какой-то чертовой причине я сейчас должна делать именно это.
Когда Тоби вдруг застывает в моих руках, я сразу понимаю.
Я понимаю, но я не знаю, кто это.
Сначала я думаю, что это бабуля. Кто же еще? Но это не она.
И не дядя Биг.
Я оборачиваюсь, и вот передо мной всего в паре метров стоит он. Застыл, точно статуя.
Наши взгляды встречаются, и он делает шаг назад. И спотыкается. Я выпрыгиваю из объятий Тоби, вспоминаю, как ходить, и мчусь к Джо, но он оборачивается и бежит прочь.
– Пожалуйста, подожди! – ору я. – Пожалуйста.
Он замирает спиной ко мне: темный силуэт на фоне горящих небес; дикое пламя охватывает горизонт. Я словно лечу с лестницы, кубарем пролетаю через ступеньки и не могу остановиться. Я подбегаю к нему, беру его за руку и пытаюсь развернуть к себе, но он вырывает ладонь, словно ему противно. И поворачивается. Медленно, точно под водой. Я жду, до смерти боясь посмотреть на него, увидеть, что я натворила. И вот он наконец стоит ко мне лицом. Черты застыли, из глаз ушла вся жизнь. Будто его восхитительная душа покинула тело.
Слова вырываются у меня изо рта:
– Это не так, как у нас с тобой… Я не чувствую… Это совсем другое, моя сестра…
Моя сестра была беременна, собираюсь объяснить я, но разве этим что-то объяснишь? Я отчаянно хочу, чтобы он понял, но сама не понимаю.
– Это не то, что ты думаешь, – повторяю я жалкую банальность.
Его лицо одновременно вспыхивает гневом и болью.
– Да нет, это как раз именно то, что я думаю. Именно то, что я и раньше думал, – плюет он в меня словами. – Как ты могла? Я думал, ты правда…
– Да, да, я правда… – Я рыдаю взахлеб. – Ты не понимаешь.
В его чертах разгорается разочарование.
– Тут ты права. Я правда не понимаю. Держи. – Он достает из кармана листок бумаги. – Я пришел, чтобы отдать тебе вот это. – Джо комкает бумагу и швыряет мне в лицо, потом резко разворачивается и убегает в опускающуюся ночь.
Я нагибаюсь, подбираю смятый листок и разглаживаю его. Наверху страницы значится: Часть 2. Дуэт для вышеуказанных кларнетистки и гитариста. Я тщательно складываю ноты, убираю в карман и грудой костей рушусь в траву. Я сажусь как раз на то место, где мы с Джо вчера целовались под дождем. Небо уже не пылает так яростно: последние клочки золота медленно, но верно поглощает тьма. Я пытаюсь вспомнить мелодию, которую Джо написал для меня, но не могу. Все, что я слышу, это его слова. Как ты могла?
Как я могла?
Да пусть это небо хоть свернут в трубочку и унесут отсюда навсегда, какое мне теперь дело?
Я чувствую, как на мое плечо опускается чья-то рука. Тоби. Я кладу свою ладонь поверх его. Он встает на одно колено рядом со мной и тихо говорит: «Прости». И еще через секунду: «Ленни, мне надо идти». Холод на том месте, где лежала его рука. Звук запускающегося двигателя, гул удаляющейся машины. Он едет по той же дороге, по которой убежал Джо.
Я совсем одна. Так я думаю ровно до той минуты, когда замечаю силуэт бабули в дверном проеме; совсем как Тоби вчера. Не знаю, сколько она уже стоит так, что она видела, а что нет. Она распахивает дверь, доходит до перил крыльца и опирается на них обеими руками:
– Иди в дом, Горошинка.
Я не говорю ей, что случилось с Джо, точно так же, как не рассказывала, что происходит с Тоби. И все же я вижу, что глаза ее полны печали. Скорее всего, она уже все знает.
– Однажды ты опять заговоришь со мной. – Она берет меня за руки. – Понимаешь, я скучаю по тебе. И Биг тоже.
– Она была беременна, – шепчу я.
Бабушка кивает.
– Откуда ты знаешь?
– Аутопсия.
– Они были помолвлены.
А вот этого, судя по бабушкиному лицу, она не знала.
Она обхватывает меня обеими руками, и я стою в ее надежных и крепких объятиях. Слезы закипают в моих глазах, и я даю им течь и течь, пока все бабулино платье не промокает насквозь и дом не заполняет ночная тьма.
