Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Отец не обращал на них никакого внимания. Голодные члены коммуны убили и съели нашего чёрного осла и растащили запасы зерна. Объяснить эти злодеяния можно, но в душе отца они оставили незаживающие раны. Он не раз говорил, что у него с ослом не обычные отношения хозяина и домашнего животного, — они жили душа в душу, как братья. Отец не мог знать, что чёрный осёл — это его переродившийся хозяин Симэнь Нао, но наверняка чувствовал, что их свела сама судьба.

На избитые фразы Хун Тайюэ и других он не хотел даже реагировать, а лишь обнимал телёнка и твердил:

— Хочу этого телёнка.

— Так ты тот самый единоличник и есть? — удивлённо обратился к нему продавец. — Ну, ты, брат, молодец. — Он переводил взгляд с лица отца на моё, и его будто осенило. — Лань Лянь, ну да, Синеликий и есть. Добро, сто юаней и телёнок твой! — Продавец подобрал с земли деньги, пересчитал, сунул за пазуху и повернулся к Хун Тайюэ: — Раз вы из одной деревни, пусть и вам благодаря брату Лань Ляню будет выгода: отдаю корову за триста восемьдесят, на двадцатку дешевле, забирайте.

Отец вытащил из-за пояса верёвку и завязал на шее телёнка. Хун Тайюэ с компанией наладили корове новую узду, а старую вернули хозяину. Упряжь в стоимость скотины не входила, так было заведено. Хун Тайюэ обратился к отцу:

— Пойдёшь с нами, Лань Лянь? А то будет к матке тянуться, не утащишь.

Отец мотнул головой и пошёл прочь. Телёнок послушно потянулся за ним. Он ничуть не вырывался, даже когда его монголка-мать горестно замычала, а он, обернувшись, тоже мыкнул пару раз в её сторону. Тогда я подумал, что, наверное, телёнок уже вырос и не так привязан к матери. А теперь-то я знаю, что ты, Вол Симэнь, раньше был ослом, а ещё раньше — человеком, и судьба снова свела тебя с моим отцом. Вот откуда симпатия с первого взгляда, вот почему вы вели себя как старые знакомые и, встретившись, уже не хотели расставаться.

Когда я пошёл вслед за отцом, ко мне подбежал тот самый парнишка и прошептал:

— Знаешь, эта корова — «печёная черепаха».

Так у нас называют волов, у которых летом с началом работы изо рта выступает белая пена, и они без конца задыхаются. Тогда я не понимал, что значит это прозвание, но по серьёзному выражению лица паренька догадался, что ничего хорошего в этом нет. До сих пор неясно, зачем ему нужно было говорить это мне. Не объяснить и ощущение, что мы знакомы.

На обратном пути отец молчал. Я хотел пару раз заговорить, но по выражению его лица понимал, что он погружён в какие-то сокровенные думы, и замолкал. Что ни говори, телёнка отец купил, мне он очень понравился, славный такой. Отец был рад, я тоже.

Когда уже показалась деревня, отец остановился, раскурил трубку, затянулся, окинул тебя взглядом и вдруг рассмеялся.

Смеялся он нечасто, и этот смех был мне в диковинку. Стало немного не по себе, и я спросил, надеясь, что это на него не нашло:

— Ты чего смеёшься, пап?

— А ты посмотри, какие у этого телёнка глаза, Цзефан. — Он смотрел не на меня, а в глаза телёнку. — Никого не напоминают?

Тут я перепугался, подумав, что у отца и впрямь что-то с головой. Но посмотрел, как было велено. Глаза чистые как вода, черновато-синие, а в иссиня-чёрном зрачке можно видеть собственное отражение. Телёнок, казалось, тоже смотрел на меня. Он жевал жвачку, неторопливо двигая светло-синими губами. Время от времени проглатывал похожий на мышку пережёванный ком, тот опускался в желудок, а вместо него появлялся новый.

— Что ты имеешь в виду, пап? — недоумевал я.

— А ты не видишь? У него абсолютно такие же глаза, как у нашего чёрного осла!

Как я ни вызывал в памяти впечатления, оставленные чёрным ослом, смутно вспомнилась лишь его блестящая шёрстка, то, как он нередко разевал свой большой рот, оскаливая белые зубы, как задирал голову и протяжно ревел. Но глаза вспомнить не мог.

Докучать мне отец не стал, а рассказал несколько историй о перерождении. В одной речь шла о человеке, которому умерший отец во сне сказал: «Сынок, меня ждёт перерождение в вола, и это случится завтра». На следующий день корова этой семьи действительно принесла телёнка. Человек этот проявлял особую заботу о телёнке и с самого начала называл его «папой». И кольцо в нос не вставлял, и узду не надевал, а всякий раз, отправляясь в поле, говорил: «Ну что, отец, пойдём?» И вол шёл за ним в поле. Устав, этот человек говорил: «Ну что, отец, отдохнём!» И вол отдыхал. Дойдя до этого места, отец замолчал.

Раздосадованный, я стал допытываться:

— А потом, что было потом?

Отец помолчал, а затем сказал:

— Детям такое не рассказывают, но я расскажу. Этот вол забавлялся со своей игрушкой — потом я узнал, что «забавляться со своей игрушкой» значит заниматься рукоблудием, — и за этим его застала женщина из их семьи. «Батюшка, чем вы занимаетесь? — охнула она. — Стыд-то какой!» Тогда вол ударился головой в каменную стену, и конец ему пришёл. — И отец глубоко вздохнул.

— Цяньсуй, ну не могу я больше позволять тебе называть меня «дедушкой». — И я робко похлопал его по плечу. — Хоть мне уже за пятьдесят и я человек в годах, а ты лишь пятилетний мальчик. Но если вернуться на сорок лет назад, то есть в тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, в ту беспокойную весну я был пятнадцатилетним подростком, а ты молодым волом.

— Да, прошлое так и стоит перед глазами, — с серьёзным видом кивнул он, и в его глазах я увидел выражение того вола — озорное, наивное, своевольное…

Ты наверняка не забыл, как наседали на нашу семью той весной. Разделаться с последним единоличником стало чуть ли не важнейшей задачей большой производственной бригады деревни Симэньтунь, а также народной коммуны Иньхэ — «Млечный Путь». Хун Тайюэ мобилизовал на это и почитаемых деревенских стариков — дядюшку Мао Шуньшаня, почтенного Цюй Шуйюаня, уважаемого Цинь Бутина; женщин, из которых ни одна за словом в карман не полезет, — тётушку Ян Гуйсян, третью тётушку Су Эрмань, старшую тётушку Чан Сухуа, младшую тётушку У Цюсян, а также смышлёных школьников с хорошо подвешенным языком — Мо Яня, Ли Цзиньчжу и Ню Шуньва. Вышеперечисленные — это лишь те, кого я могу припомнить, на самом деле их было гораздо больше, и все они толпой устремлялись в наш дом. В прежние времена так искали партию дочерям или жён для сыновей, а ещё демонстрировали учёность или хвастали красноречием. Мужчины окружали отца, женщины собирались вокруг матери, школьники ходили хвостиком за старшим братом и старшей сестрой, не оставляли в покое и меня. Мужчины своим табачищем обкурили всех гекконов у нас на балках, женщины своими задами протёрли все циновке на кане, школьники, гоняясь за нами, изорвали нам всю одежду. «Давайте к нам в коммуну, ну пожалуйста». «Проявите сознательность, не сходите с ума». «Если не ради себя, то ради детей». Думаю, что в те дни всё, что видели твои воловьи глаза и слышали уши, так или иначе, было связано со вступлением в коммуну. Отец чистил коровник, а у дверей, словно верные солдата, защищающие вход, толпились старики:

— Лань Лянь, племяш, вступал бы ты, а? Не вступишь — всей семье горевать, да и волу тоже.

Мне-то что горевать? Мне в радость. Конечно, откуда им знать, что я — Симэнь Нао, что я — Осёл Симэнь. Неужто захочет расстрелянный землевладелец, разодранный на куски осёл иметь дело с заклятыми врагами? Вот я и был так привязан к твоему отцу, потому что знал: только с ним и смогу быть сам по себе.

Женщины расселись у нас на кане, подобрав ноги, словно компания приехавших издалека родственников — седьмая вода на киселе, а наглости невпроворот. Уж и пена в уголках рта выступила, а все талдычат одно и то же, как магнитофон с единственной записью в придорожной лавчонке.

— А ну, сисястая Ян, и ты, толстозадая Су, выметайтесь из нашего дома, живо! Надоели хуже горькой редьки! — рявкнул я, выйдя из себя.

Думаете, они хоть чуточку осерчали? Как бы не так, лишь захихикали с наглыми ухмылками:

— А вот согласитесь вступить в кооператив, мы враз и уйдём. А коли не согласитесь, наши задницы тут у вас на кане и корни пустят, побеги пойдут, листочки, цветочки, плоды завяжутся, вымахаем большими деревьями, так что и крышу в доме снесём!

Но больше всех меня бесила У Цюсян. Может, потому, что когда-то они с матерью жили вместе и делили одного мужа, она обращалась с ней совершенно бесцеремонно:

— Мы с тобой, Инчунь, не одного поля ягоды. Я — служанка, Симэнь Нао насилованная, а ты — его обожаемая наложница, двоих детей ему родила. Тебе и так страшно повезло, что ярлык «помещичьего элемента» не навесили и на трудовое перевоспитание не послали. Всё благодаря мне, потому что ты ко мне неплохо относилась. Это я перед Хуан Туном за тебя словечко замолвила! Но ты должна понимать разницу между огнём тлеющим и огнём полыхающим!