— Ну, старина, прими поздравления. Ты очень ловко действуешь. Тогда я не знаю, кто бы это мог быть.
Он говорил так, будто ему предложили загадку.
— Ты ее не знаешь.
— Невозможно, — обиделся Вос. — Я знаю здесь всех.
— Это местная девушка.
Вос поставил бокал. Андрасси поднял глаза.
— Ты хочешь сказать, девушка с Капри? Из какой — то здешней семьи? Действительно, местная?
— Да.
— Ну, тогда сожалею, старина, у тебя ничего не получится.
Он произнес это с нотками сердечности в голосе, но категорично. Вос всегда знал, чего он хотел. Когда ему предлагали прогулку, аперитив или любовь, он говорил да или нет без какого-либо смущения, без церемоний, без жеманства. Вежливо, похлопывая по спине, но твердо.
— Что? — произнес ошеломленный Андрасси. — Какая разница?
— Есть люди, — сказал Вос.
— Какие люди?
— Ты спишь с Мафальдой, им на это наплевать. Ты спишь со мной…
— Покорнейше благодарю.
— Ну вот, он еще дерзит, — сказал Вос. — Но если это местная девушка, то это меняет все. Они пойдут и все расскажут ее родителям.
— Но никто же не узнает.
— Э!.. — издал Вос длинный и непонятный звук. — Они пойдут и расскажут о ней родителям. А родители пойдут к Сатриано и устроят гвалт. Я не могу помочь тебе там, где есть риск навредить Сатриано.
Андрасси ничего не ответил. Его удивление уже постепенно сменялось смутной грустью, душевной размягченностью, глухим отчаянием, которые уже не раз накатывались на него на острове.
— Найди другую, — посоветовал Вос.
— Но я люблю эту.
— Значит, тебе не повезло, — философски заметил Вос.
— Нет.
Наступила пауза. Через окно издалека доносились резкие голоса. Вос подошел к Андрасси, положил руку ему на плечо.
— Послушай, — начал он. — Через три дома отсюда живет одна женщина, такая, что иногда выть хочется — настолько я ее хочу. Сиськи, старина! Уже одиннадцать лет я ее хочу. И ни разу за все это время я к ней не прикоснулся.
— Но почему?
— Потому что я хочу остаться на Капри.
— На Капри все делают то, что хотят, — возразил Андрасси, машинально повысив голос почти до голоса госпожи Сатриано.
— Чепуха, — сказал Вос. — Все делают, что хотят, только в том случае, если удается спрятаться.
— Но если я женюсь на ней, черт побери!
— Если тебе ее отдадут…
— Мне ее отдадут.
— Так, — сказал Вос. — А Форстетнер?
— Плевал я на Форстетнера.
— А на что будешь жить?
— Я буду работать.
— Где?
— Всегда можно найти работу.
— Только не здесь.
— А ты?
— Я? Я живу один. И никогда не обедаю у себя дома.
— Как-то раз антиквар сказал мне, что ему нужен помощник.
— Да, — сказал Вос. — Но в этом году у антиквара на горизонте только один клиент: Форстетнер. Ты думаешь, антиквар захочет с ним ссориться?
— Я тебе уже сказал: плевать мне на Форстетнера.
— На него не поплюешь. Если ты уйдешь от него, он начнет строить козни.
— Почему?
Вос задумчиво посмотрел на него.
— Ты сам хорошо знаешь.
— Можно, в конце концов, уехать с Капри, — мрачно проговорил Андрасси.
— Да, — согласился Вос. — Можно. И поселиться в Неаполе, в переулке, на третьем этаже, где ты будешь постоянно упираться носом в чей-нибудь зад.
Андрасси ничего не ответил.
— Ты думаешь, игра стоит свеч? — спросил Вос.
Андрасси продолжал молчать.
— Вот то-то и оно, — добавил Вос. — Каждому хочется добавить немного воды в свое виски, старина.
Тем временем сам он сделал глоток, не разбавляя.
— Послушай, как-то раз приезжает сюда дочь Сатриано…
— У них есть дочь?
— Да, причем небезынтересная особочка, уж поверь мне. Это женщина, которая не пропустит мужчину, не положив руку, куда ей хочется. И в первый же день на кого, ты думаешь, она решила опереться своей рукой? На бедного Boca. Вот. А тот оказался из-за этого в трудном положении. Бедный Вос.
— Она что, такая уродливая?
У Boca был такой вид, будто он воскрешал свои воспоминания.
— Нет, она скорее даже весьма смазлива. Но только я говорил себе: если я пересплю с ней, Сатриано могут быть недовольны, и если я не пересплю с ней, они опять же могут остаться недовольны. Понимаешь, ведь у них могло сложиться впечатление, будто я пренебрегаю их творением. И если речь идет о том, чтобы переспать ради того, чтобы переспать, говорил я себе, то, может быть, они предпочтут, чтобы это было лучше с другом, а не с кем-то еще.
— Но, черт побери, — воскликнул Андрасси, — ты — то хотел этого или нет?
— Какое это имеет значение? — удивился Вос. — В общем, как-то раз я предложил ей: «Приходи посмотреть мою мастерскую». Она пришла. Мы устроились на террасе…
Он подбородком показал на место, где они сидели.
— … И мы сидели, смотрели на деревья, о чем-то болтали. Клянусь, она часто потом приходила. Так вот, старина, через некоторое время она уехала с острова, но переспать ей удалось только с пейзажем.
Казалось, он гордился этим.
— Вот и ты тоже можешь утешиться с пейзажем, а? Любовь, ты знаешь…
Он презрительно фыркнул.
— Раз-другой, время от времени, я ничего не имею против…
Между тем история с покупкой виллы развивалась в нормальном ритме: стороны встречались, как правило, два раза в день, обычно на террасе одного из кафе на площади. Позиции были предельно ясны. Форстетнер соглашался заплатить четырнадцать миллионов. Предложение было выгодным. Домовладелец знал это. И изъявлял готовность. Он даже успел поведать об этом Рамполло. Но сама легкость, сама быстрота, с которой они пришли к согласию, вызывала у него головокружение. Ему мерещилось, будто у него что-то украли. И со щемящим сердцем он продолжал сражаться, пытаясь выторговать что-нибудь еще. Четырнадцать миллионов, идет! Но тогда он не станет ремонтировать трещину в большом водосборнике.
— Я требую ремонта.
Владелец виллы возражал:
— Хорошо. Но вы заплатите посреднику не только свою долю, но и за меня тоже.
— И не подумаю. Я уплачу только свою долю.
Форстетнер приоткрывал свой портфель. Последовав, наконец, совету Ивонны Сан-Джованни, он снял со счета в банке четырнадцать миллионов и приносил их, пачки денег, на каждую встречу — в красивом портфеле из желтой кожи.
— Вся сумма здесь. Она ваша. И в придачу дарю вам еще этот портфель.
Владелец виллы снова вздыхал, на этот раз от вожделения. Слишком много искушений за один раз. Теперь еще и портфель. Он уже знал, что уступит. За другими столами прислушивались. Все были в курсе переговоров.
— Да, вот что еще: я, разумеется, заберу большую лампу в гостиной.
— Вовсе не разумеется. Лампа фигурирует в инвентарном перечне. Я оставлю ее себе.
— Это память о моей бедной жене.
— Тем более, я обожаю сувениры.
Весь серый под своей шляпой, Форстетнер усмехался.
Владелец виллы возмущался:
— Но ведь это мой сувенир. Память о моей жене.
Тут в разговор вступал Рамполло:
— Профессор! Память — святое дело.
— Вот именно, поэтому и не будем это обсуждать.
Вокруг них бурлила площадь. Мимо проходили люди в желтом, в голубом. И запах кожи, запах крема и масла от солнечных ожогов. И люди смотрели на портфель.
«Четырнадцать миллионов, подумать только!»
Владелец виллы погружался в черную меланхолию. Пожалуй, с госпожой Сан-Джованни было бы лучше иметь дело. Она, конечно, ни в коем случае не заплатила бы больше двенадцати миллионов, но зато она убаюкивала бы его изысканной диалектикой, которая оставила бы у него ощущение, что эти двенадцать миллионов, он их действительно завоевал, заплатил за них своей плотью и кровью. Владелец виллы пошел на отчаянный шаг.
— Тогда я не продаю.
— Как вам угодно, есть и другие виллы.
Рамполло рискнул на отвлекающий маневр:
— Я знал одну даму, которая ни за что не хотела расстаться с одним глиняным кувшином…
После истории с кувшином владелец виллы произносил: «Ну так как же быть с моей лампой?»
— Я ее сохраняю за собой.
Беспристрастный Рамполло переходил в другой лагерь:
— Без лампы у гостиной совершенно не тот вид.
В его пылких глазах было ожидание одобрения. И Андрасси проявлял это одобрение. Продажа, он знал это, давала Рамполло триста тысяч лир, сумму, на которую можно прожить четыре, а то и пять месяцев. И она позволила бы купить новое платье Сандре.
— У меня еще завалялся старый счет от штукатура, который занимался потолком…
— Вы его оплатите.
Форстетнер приоткрывал портфель. За другими столами комментировали. По окончании встречи каждого из участников противоборства окружали друзья, которые обсуждали подробности переговоров.
— А налоги? — спрашивал один из них владельца. — Ты не можешь использовать в качестве аргумента налоги?
