Владелец виллы мрачно качал головой.
— Сразу видно, что вы его не знаете. Он не человек, это настоящий тигр.
А госпожа Бракконе советовала Форстетнеру:
— Может, уступить ему эту лампу.
— Лампу! Ни за что! Форст, отстаивайте лампу.
Маркиза Сан-Джованни никогда не уступала.
— Мой лучший друг, я подчеркиваю, мой лучший друг, в тот момент, когда он продает мне что-то, становится моим врагом. Форст, вы осел. Двенадцать миллионов, и ни лиры больше. Вам нужно было договориться со мной о комиссионном вознаграждении, и вы бы получили виллу за эту цену.
Чтобы избежать ее упреков, Форстетнер попытался было утверждать, что он предлагает двенадцать с половиной миллионов. Но он плохо знал остров.
— На двенадцати с половиной? Но вы же взяли из банка четырнадцать.
— Простите…
— Четырнадцать, мне сказал об этом парикмахер, — подтверждала госпожа Бракконе.
Портфель — посредине, прекрасный желтый портфель на маленьком круглом столе.
Портфель — посредине, на маленьком круглом столе.
Форстетнер, иногда приоткрывающий его.
Пачки банкнотов.
Пятитысячные банкноты. Зеленые.
Десятитысячные банкноты. Розовые.
Такого красивого розового цвета.
За соседним столом — Мейджори Уотсон. Вчера вечером — еще четыре тысячи кухарке. Сегодня вечером — столько же. Мясник тоже настаивает. У нее их осталось три, три такие розовые бумажки. Три. На шесть или на семь дней. На шесть или семь ночей. Шесть или семь дней со Станни. Шесть или семь ночей со Станни. Шесть или семь суток счастья. Подумать только, все те деньги, которые она истратила. Больше у нее ничего не остается. Именно в тот момент, когда она, наконец, нашла Станни.
Она снимает свою шляпу южноамериканского пеона.
За столом напротив — Жако.
Наглый вид, нос кверху, мясистые губы, полосатая блуза в белую и голубую полоску, подросткового типа, с короткими рукавами.
Жако, только что побывавший у ювелира, который за браслет княгини Адольфини предложил ему всего сорок тысяч лир. Сорок тысяч лир! Ишь, чего захотел! Нет, я ему не отдал, ищите дурака… На этот браслет, чтобы его заработать, у меня ушло четыре дня! Нет уж, извините, Эугенио! Минутку! Четыре дня, сорок тысяч лир, это во что же превращусь, если так пойдет дело?
Жако недоволен.
А тут этот мерзавец со своими четырнадцатью миллионами.
Из-под своих белых бровей Жако сверлит взглядом Форстетнера. Тот его не видит. Старый мерзавец, надо же! Четырнадцать миллионов. Я мог бы, в общем-то, прибрать их к рукам…
Портфель лежит посредине.
Леди Амберсфорд в своем похожем на штору платье.
— Какой прекрасный портфель!
Она более откровенна, чем другие, она подходит, щупает…
— Какая кожа!
Она хлопает ресницами. Леди Ноукс следит за ней из-за своего стола.
— Покажите мне деньги, Дугги-Дугги. Я хотела бы посмотреть, какая это куча.
Польщенный Форстетнер приоткрывает портфель. Бесси ласкает банкноты. Вздыхает. Рамполло смотрит. Четырнадцать миллионов. Жако, занервничав, громко подзывает официанта. Но Форстетнер не оборачивается.
— Все эти банкноты, — говорит Бесси. — Как красиво!
Четрилли тоже здесь. Но Четрилли склонился к Лауре Мисси. Он держит ее за руки, лежащие на маленьком круглом столе.
— Приходи сегодня вечером, — приглашает Лаура.
Четрилли хмурится.
— Приходи, поужинаем, поговорим о нашем будущем.
— Ладно, — соглашается Четрилли.
Затем добавляет задушевно:
— Лаура, что я хочу, так это жить с тобой.
Нет, Жако недоволен. Есть, конечно, князь. Но он жмот, этот князь. Одолжил ему как-то на днях десять тысяч лир и думает, что они в расчете. Сколько на свете дураков. А ведь у Адольфини есть такое красивое кольцо. Но он не хочет отдавать его. Оно, видите ли, фамильное. А мне плевать, фамильное оно или не фамильное!
«Четырнадцать миллионов…»
Окруженный друзьями, владелец виллы бросает взгляд на портфель. Рамполло что-то говорит ему, жестикулирует.
— Ну вот еще!
На площади появляется Сандра с подругой. Она смотрит на Андрасси. Они обмениваются одним им понятным приветствием: очень пристальный взгляд и медленно опускающиеся веки. Затем взгляд Сандры скользит по портфелю, все еще приоткрытому, с его зелеными и бледно-розовыми пачками. Отец каждый вечер вспоминает о них.
— С этим портфелем! Ты бы только посмотрела, Сандра.
И Сандра говорит своей подруге:
— Четырнадцать миллионов. Неужели он не мог бы дать хоть один миллион своему секретарю?
Подруга рассудительно качает головой.
Тогда Сандра делает вывод:
— Он заслуживает того, чтобы его у него отобрали, этот его портфель.
Проходит старушка, которая живет милостыней.
Мейджори платит за свой оранжад. Три бумажки. Теперь у нее только три банкноты. А тут такая куча денег, такое счастье.
Портфель лежит посредине, на круглом столе! Самый обыкновенный железный стол, какие стоят во всех кафе. Толстый желтый портфель.
На нем — рука леди Амберсфорд. Ее короткая ладонь, словно маленькая пасть. Она никак не может оторваться от портфеля.
И Жако.
И Рамполло.
Тот стоит рядом, взволнованный.
И Андрасси, удаляющийся с безразличным видом.
Леди Амберсфорд возвращается к своему стулу.
Словно торт «Наполеон». Все эти банкноты. Словно торт «Наполеон», состоящий из зеленых и розовых листиков. Словно красивые маленькие кирпичики, гладкие, тяжеленькие, приятно оттягивающие руку.
Андрасси зашел к антиквару.
— В прошлый раз вы сказали мне, что ищете помощника.
У антиквара немного напуганный вид. Он русский, из белогвардейцев. Высокого роста, но застенчивый, с короткими светлыми усами, проседь в волосах. Он похож на графиню фон Ойсрфельд. У них одинаковая сухая, белая кожа, одинаковая голубизна в глазах. Встречаясь, они обмениваются улыбками, пришедшими из другой эпохи, из другой Европы, и, сидя в углу, за чашкой кофе, на немецком языке размеренными и четкими голосами, по сравнению с которыми все остальные голоса кажутся вульгарными или натужными, делятся новостями о своих друзьях, о подругах, разбросанных почти по всему белу свету, содержащих семейные пансионаты или же потихоньку умирающих в комнатах с задернутыми занавесками.
— Я мог бы быть вам полезным. Я разбираюсь в мебели.
— А как посмотрит на это господин Форстетнер?
— Он не станет возражать.
— Но почему вы хотите уйти от него?
— Что за вопрос! Потому что мне необходимо зарабатывать на жизнь.
Мейджори медленно идет по улице. Останавливается перед магазином. Антиквар идет к двери. Но за витриной, с улицы, Мейджори с испуганным видом показывает: нет, нет.
— Допустим. Надо подумать, — говорит антиквар, обращаясь к Андрасси.
Но у него озабоченное, нерешительное лицо. Андрасси возвращается на площадь.
Куда ни глянь — везде Форстетнер. А перед ним — его портфель. Теперь уже закрытый.
А рядом Рамполло — словно часовой.
И одна из тех истощенных женщин, которых нанимают, чтобы они носили корзины с овощами или камнями. Они носят их на голове.
— Да, — говорит Лаура Мисси. — Возможно…
Четрилли нежно гладит ей руку.
И Жако.
Жако недоволен. Мерзавцы. Везде одни мерзавцы.
Я попался на том, что это князь. Но итальянские князья — такое дерьмо, я вам скажу. Нет, Жако недоволен. Ну вот, опять этот венгр, уже возвращается. Я упустил хороший момент. И он по-детски надувает толстые губы. Смелее, еще одно усилие! Жако встает, улыбается покоряющей счастливой улыбкой. Прямо воплощение счастья, этот Жако. Как фавн. Такой любого соблазнит. Он идет вперед, слегка задевая старого Форстетнера, и улыбается ему очаровательной детской улыбкой.
— О! Извините, — говорит он приятным голосом.
Но Форстетнер даже не поднимает глаз. Только отодвигает колено. Мерзавец! Со своим портфелем!
А посреди площади, сидя на стуле, спит, словно малое дитя, безразличная к шуму, леди Амберсфорд. Спит, словно после экстаза сладострастия — на этот раз ей хватило созерцания и прикосновения.
Я совершенно забыл сказать, что в этот же день на вилле Сатриано, наконец, расцвел их знаменитый дурман, самый красивый на острове, самый мощный, самый обильный. Кстати, этого события ждали. Каждое утро госпожа Сатриано, накинув на плечи желтовато-зеленый халат, спускалась в сад, щупала длинные стручковидные зеленые бутоны, внимательно следила за их набуханием. Однако хотя события этого всегда ждут, цветение дурмана воспринимается как нечто внезапное и триумфальное. Это как фейерверк. Известно, в какой час и в каком квадрате неба он должен вспыхнуть. И все же огненные снопы заставляют вскрикивать даже самых спокойных людей. Раскрытие бутонов дурмана — настоящий фейерверк. Еще вчера это было невысокое дерево, напоминающее по форме фиговое, только немного меньше… И вдруг в одну ночь — настоящий праздничный перезвон колоколов. Все стручки внезапно раскрываются и превращаются в длинные белые колокольчики, которые при малейшем дуновении ветра покачиваются, как настоящие колокола или балерины, начинающие танец, как мундштуки сотен иерихонских труб, еще не поднятых, но уже трепещущих в ожидании сигнала Иисуса Навина. Как колокольчики, но только подлиннее, белые с зелеными прожилками; как простроченные в пяти местах накрахмаленные юбочки, отчего они выглядят небрежно приподнятыми; эти трубы будто сделаны скорее для слуха, чем для обоняния, скорее для уха, чем для носа; кажется, они вот-вот начнут играть зорю, ожидаешь, что ветерок донесет сейчас звуки фанфар, как в бетховенской Девятой симфонии или вагнеровском Тангейзере, а не этот сладковатый аромат миндального молока, который, как говорят, если долго его вдыхать, может оказаться смертельным.
