— Достаточно огорчений? — спросила я ГудНьюса.
Не знаю, получил ли он представление о причине ее несчастий, но мысль о том, что ГудНьюс мог бы осмотреть Безумного Брайена, перестала мне казаться столь привлекательной. Воображаю, сколько огорчений может гнездиться в голове Безумного Брайена — сможем ли мы выслушать его исповедь до конца?
— Все это имеет смысл, — загадочно заметил ГудНьюс. — Я начинаю чувствовать. Объясните ей, что я должен притронуться к ее плечам, шее и голове.
— Я и так поняла, — сказала слегка обиженная мисс Кортенца.
— Ничего не будете иметь против, если он вас слегка пощупает? Даже, — я перевела взгляд на ГудНьюса, и тот кивнул, — просто прикоснется к вам. Это необходимо для констатации вашей болезни.
Я невольно поймала себя на мысли, что представляю ГудНьюса как некое подобие рентгеновского аппарата на колесиках, который на время прикатили в мой кабинет.
— Да, — сказала мисс Кортенца. — Пожалуйста.
ГудНьюс сел напротив пациентки и на некоторое время прикрыл глаза ладонью. Затем встал, зашел за спинку ее стула и принялся массировать ей голову. Он что-то шептал при этом, но я не могла разобрать ни слова.
— Очень горячо! — вдруг воскликнула мисс Кортенца.
— Хорошо, — ответил ГудНьюс. — Чем теплее, тем лучше. Все только начинается..
Он был прав. Все в самом деле только начиналось. Может быть, это просто было результатом коллективной концентрации энергии, но в кабинете стало заметно теплее — как будто включили отопление в зимнем режиме — и, самое непостижимое, светлее. Я невольно чувствовала этот всепроникающий жар, хотя старалась ни на что не обращать внимания — в том числе и на то, что сороковаттная лампочка под потолком вдруг принялась светиться как стоваттная. И это было еще не все — множество других признаков, мелких явлений, замечаемых краем глаза, недвусмысленно указывало на то, что в кабинете происходит нечто невероятное. Впрочем, лучше опущу рассказ о собственных ощущениях — будем объективны.
После нескольких минут легкого массажа и напряженной паузы мисс Кортенца встала, осторожно выпрямилась и сказала ГудНьюсу:
— Спасибо. Теперь намного лучше. Гораздо лучше.
Она кивнула мне — может, это мнительность, но я чувствовала некую холодность в этом кивке, словно бы я была в чем-то перед ней виновата, словно она намекала на то, что исцелить ее оказалось вовсе не так трудно, а я волынила, мурыжила ее годами, — вот, мол, доктор, и всего дел-то. В общем, она как бы дала мне понять, что давно можно было все исправить, будь я более компетентным врачом.
Мисс Кортенца покинула мой кабинет со скоростью, пятикратно превосходящей ту, с которой она сюда вошла.
— Вот как, — изрекла я. — Вы смогли исцелить старика. Отличная работа. Как говорится, честь вам и хвала.
— Нет, она не исцелена, — ответил ГудНьюс. — Конечно же, не исцелена. Ее тело совсем плохое. Но жизнь ее теперь станет намного легче.
В голосе его чувствовалось удовлетворение от проделанной работы, он был доволен, искренне доволен. Причем не самим собой — он был рад за мисс Кортенца. Зато я чувствовала себя преотвратно — ограниченной и бесполезной.
— Теперь можете рассказать мне, как все было на самом деле, — сказала я перед его уходом. — Детей нет. Что у вас там случилось с вашей подружкой? В чем секрет?
— Не знаю, — честно ответил он. — Я не знаю, в чем секрет. Я ничего от вас не скрываю. Если был бы секрет, я бы рассказал.
— Ну так расскажите, что было, — расскажите, что можете.
— Наркотики.
— Так вы это имели в виду — наркотики? Этого нельзя было говорить при детях? И что за препараты?
— С этого и началось. Экстези. Во всяком случае, так мне представляется. Сами понимаете — работа на дискотеке. Ночной клубный кайф по пятницам и… Со мной произошло примерно то же, что с одним из этих парней в американских комиксах. Человек-паук и тому подобное. Я как будто изменил молекулярную структуру своего ДНК. И стал сверхчеловеком.
— Значит, экстези сделало вас сверхчеловеком.
— Мне так показалось, во всяком случае. — Он пожал плечами. — Странно, не правда ли? Вы вот учили в университете, как там берцовая кость крепится к коленному суставу и все такое. И мы пришли к одному и тому же. Не поймите превратно, я считаю, что это в первую очередь ваше занятие — лечить людей. Это же ваш кабинет и ваши больные.
— Спасибо и на этом. Неслыханная щедрость с вашей стороны. Вы необыкновенно любезны.
— Никаких проблем, что вы. До встречи за столом.
Разглядывая вечером Молли в ванне, я не обнаружила никаких следов экземы.
— Послушай, Молли, ты же помнишь, как первый раз встретилась с ГудНьюсом?
— Да, конечно.
— И что он тебе тогда говорил? Спрашивал о чем-нибудь?
— О чем таком он должен был меня спрашивать?
— Ну, не знаю. Например, о твоем самочувствии. Прежде чем тебя лечить, он разговаривал с тобой, задавал какие-нибудь вопросы?
— М-м-м… Ах да, задавал. Он спросил, не чувствую ли я себя несчастной.
— И что ты ответила?
— Сказала, что иногда чувствую.
— И что именно ты чувствуешь?
— Иногда скучаю по бабушке Попугайчик.
Молли имела в виду маму Дэвида, умершую в прошлом году. Дети называли ее так, потому что на столбе ворот ее дома стоял каменный попугай.
— Да, это в самом деле печально.
— И еще по Поппи.
Так звали кота, странным образом погибшего вскоре после того, как нас покинула бабушка Попугайчик. Молли остро переживала эти два злосчастных события. Мы не ожидали, что она воспримет так близко к сердцу эти утраты. Бабушку Попугайчик сразил удар, когда она была у нас в гостях, и, хотя смерть наступила позже, ближе к ночи, когда ее уже доставили в больницу, было ясно, что дело плохо, пока она еще лежала у нас дома. А потом мы целый день искали сбежавшего Поппи, я и Молли обнаружили его раздавленного машиной на дороге. Как мне тогда хотелось, чтобы она никогда не видела этого зрелища.
— Тоже печально.
— И еще твой ребенок.
— Мой ребенок? Какой ребенок?
— Ребенок, который умер, не успев родиться.
— Ах вот ты о чем.
За полтора года до появления Тома на свет у меня был выкидыш. Вполне заурядный десятинедельный выкидыш, правда первый в моей личной практике. Одно время он лежал тяжким грузом на моей душе, ныне я почти о нем забыла, но Молли, оказывается, помнила и по-своему страдала.
— И ты из-за этого была так расстроена?
— Да. Конечно. Это же мог быть мой братик или сестренка.
— В самом деле…
Мне хотелось рассказать ей, что все в действительности не так уж плохо, что у нее просто чуткое сердце, но без экскурса в эти дебри насчет того света и иных сфер, в которые людские души впоследствии переселяются. И в то же время мне хотелось уберечь психику восьмилетнего ребенка, поэтому я сменила тему:
— И все? Или было еще что-нибудь?
— Еще я думала о вашем с папой разводе.
— Ты и насчет этого тоже переживала? Мысль о нашем разводе, значит, делала тебя несчастной? Почему ты так переживала за нас?
— Потому что вы могли расстаться насовсем. И тогда бы умерли в одиночестве. Умирают всегда поодиночке.
— Ох, Молли, ну как так можно — о чем ты говоришь!
Я могла засыпать ее ответами на все эти сомнения, могла утешить ее, успокоить, но все это сейчас прозвучало бы фальшиво. Вместо этого я, в обреченной попытке извлечь из нее эти мрачные мысли, положила руку ей на лоб — так, наверное, делал ГудНьюс при их первой встрече.
— Теперь меня все это уже ничуть не беспокоит, — прощебетала Молли из ванны, по-видимому торопясь успокоить меня.
— В самом деле?
— Да. В самом деле. ГудНьюс прогнал все эти тревоги прочь.
Я уложила детей в постель, но мне не хотелось спускаться вниз, к ГудНьюсу и Дэвиду. Поэтому я пошла в свою комнату, чтобы обдумать все в одиночестве. Беседа с Молли наводила на размышления. Передо мной встали вопросы, которые невозможно было обойти стороной. Большая часть моей жизни проходит в попытке избежать размышлений — по любому поводу, особенно долгих, затянувшихся и уж тем более — тщетных и безрезультатных. Как мы живем? Беда в том, что подавляющее большинство людей считает это вполне нормальной жизнью. Существуют, правда, некоторые — рок-певцы, романисты, молодые обозреватели газетных колонок, — кто прикидывается, что мысли о детях, рабочих буднях, предстоящих отпусках представляются им затянувшимся актом духовной смерти. Они посматривают на обыденную жизнь с высоты газетного столбца, находя остальных достойными жалости и презрения, утопающими в мелочных заботах о существовании. Как будто мы недостойны иного, высокого жизненного идеала. Есть и другие — вы прекрасно знаете, о ком я, — кто видит в нас невероятных счастливчиков, благословленных свыше, вот только испорченных невоспитанностью, расовыми предрассудками, образованностью и уровнем дохода. Я не собираюсь сходиться в штыки со вторыми — зачем? Я знаю, что у нас есть свой потолок — кое-что мы получили в жизни, недоступное другим, но есть вещи, которых нам никогда не испытать вживе, учитывая наши заработки и социальный статус… ну и множество прочих ограничений. Но, как мне сейчас представляется, нормальная жизнь или видимость «нормальной жизни», которую так презирают первые, уже является залогом предотвращения затяжной духовной смерти — да и кто они, в конце концов, такие, чтобы судить о чужой жизни?
