41
У солдат нет имен, у моих солдат не было и фамилий. Лишь номер – буква и цифра – пришитый к груди гимнастерки. Впрочем, мой номер – А1, по-английски произносимый как «Эй-Ван», скоро трансформировался в неизбежного «Ивана».
Основным языком нашей интернациональной бригады стал английский. При отборе людей я пытался убедить Анну не вербовать русских. Мне хотелось избежать эмоциональных моментов, которые неизбежно возникнут, как только выяснится истинное место проведения операции. У Анны было прямо противоположное мнение, она плела чепуху про патриотизм и национальное достоинство, про ненависть простых людей к режиму и к диктатору – как раз именно то, чего я и пытался избежать. В конечном счете, в отряд все-таки попали три бывших спецназовца с чеченским опытом и один парень из «Альфы». Были французы, швейцарец, два австралийца, несколько американцев, здоровенный мулат из Бразилии под номером В2, тут же награжденный кличкой «Битбул».
– Вы получите ровно столько информации, сколько необходимо для успешного проведения операции. Время и место будет сообщено перед началом операции. Во время подготовки связь с внешним миром запрещается. Любая связь, включая почтовых голубей.
Кто-то заржал, но тут же осекся. Еще не было десяти, а солнце уже жарило вовсю, под гимнастеркой по спине одна за другой стекали щекотные струйки.
– Командирам отделений приказываю собрать телефоны, ноутбуки и прочую электронную дрянь у личного состава и доставить мне к… – Я посмотрел на часы. – Доставить мне в десять пятьдесят в командирскую палатку. Разойтись!
По битой глине тупо затопали сапоги. Я отвернулся, локтем стер пот с лица. Очень хотелось к чертовой матери стянуть с себя форму и прыгнуть в море, которое плескалось в ста метрах от плаца.
– Разрешите обратиться!
– Что?
Я оглянулся. Это был русский, один из десантников. Круглоголовый, бритый блондин, его нос уже обгорел и успел облупиться. На полголовы выше меня и поплечистее.
– Что? – глухо повторил я.
Парень вытер ладони о штаны, он явно нервничал.
– Я, сэр… я есть… – начал он на корявом английском. – Я знать…
– По-русски говори, я пойму.
Он удивился, подался ко мне и заговорил быстрым шепотом:
– Я знаю, не по уставу это, но не могу не выразить… вернее, не высказать. У меня опыт, я в Чечне и в Сирии снайпером был. И еще по подрывному делу, я и с пластитом работаю, и «лягушек» ставлю…
– Что ты несешь? – хмуро спросил я. – Каких лягушек?
– Мины… – смутился десантник.
Я вспомнил его досье – категория Х, восьмой уровень, диверсант широкого профиля, фамилия Коваленко. Константин Коваленко.
– Я к тому, что… – Он запнулся, не зная, продолжать или нет.
– Что?
– Вы ведь тот самый, который Шейха завалил… Из морпехов, из «похоронной команды», – прошептал он. – На муслимском сайте за вашу голову миллион…
– Костя… – перебил я его.
Десантник замолчал, я приблизился к нему и тихо сказал:
– Во-первых, не миллион, а полтора. А во-вторых, обознался ты, Костя. Обознался.
У меня было три отделения по десять бойцов в каждом. Из этих тридцати мне нужно было отобрать четыре человека для ударного звена. Группы, от которой будет зависеть не только исход всей операции, но и моя жизнь. Накануне Анна внесла в план коррективы – теперь я должен был доставить Тихого ей.
– Лучше живым, – добавила она. – Хотя это и непринципиальный момент.
– Не понял? На кой черт мне тогда его тащить?
Мы сидели в плетеных креслах на террасе ее дома, эклектичного здания на другом конце острова, по архитектуре похожего на нечто среднее между доминиканским монастырем и виллой мексиканского коррехидора.
– Ты понимаешь, что этот «непринципиальный момент» усложняет операцию вдвое?
Я зло встал, подошел к беленой балюстраде. Облокотился, плюнул вниз. Там лениво раскачивались темно-бирюзовые волны Адриатического моря. На горизонте, в вечернем мареве, липком и тягучем, как расплавленное стекло, устало плавился горб острова Брач с пожарной каланчой аэропорта на макушке.
– Понимаю, – невозмутимо ответила Анна. – Но мне нужна гарантия. Стопроцентная.
– Давай я тебе его голову принесу в мешке? А ты ее по телевизору покажешь – вытащишь из мешка и покажешь.
– Он плешивый, за что я его тащить буду? – засмеялась Анна. – Там ухватиться не за что. И потом, это не для телевизора… – Она запнулась, продолжила серьезно: – Николай, я тебе доверяю. Но ведь я не одна в этом деле. Понимаешь?
Я не ответил, смотрел на волны. Я знал, что она врет.
– Ты знаешь, как они его боятся? Из стариков, кто его знал, как шибздика, как ничтожество, как Папкина, почти никого не осталось.
Анна подошла ко мне, уперлась в парапет. На белом ее руки казались карамельными от загара.
– Слуцкер посмеялся над его фортепьянными упражнениями, – сказала она. – Ты знаешь, что стало со Слуцкером?
– Откуда мне знать, что стало со Слуцкером? Я вообще не знаю Слуцкера.
– Слуцкер владел медными рудниками, был сенатором от Красноярского края, председателем прокурорской комиссии Федерации. Его затолкали в грузовой самолет, привязали к концертному роялю и выкинули с высоты трех тысяч метров.
Она замолчала. С аэродрома Брача поднялся белый самолетик, словно игрушка, быстро и беззвучно взмыл в небо.
– Знаешь, сколько времени падает рояль с высоты трех тысяч метров? – спросила Анна.
– Минуту? – прикинул я.
– Угу… Там были камеры, и я видела эту запись. Тихий очень любит ее показывать.
К концу июля жара стала невыносимой. В Подмосковье последний дождь прошел две недели назад. В Шатуре, Орехово-Зуево, под Серпуховом и Клином загорелись торфяные болота. Потом начались лесные пожары. Жителей эвакуировали целыми деревнями. Над столицей повисла сизая хмарь, днем солнце едва пробивалось сквозь марево, а вечером закаты над Москвой-рекой, Кремлем, церквями и высотками разливались зловещим коричневым заревом. Операция была назначена на двадцать седьмое августа.
В ударное звено я отобрал четверых, включая десантника Коваленко – он действительно оказался отличным подрывником, да и русский язык мог пригодиться. Остальные были разбиты на два отряда, наземный и воздушный, по дюжине бойцов в каждом. Рамирес Альварадо со своими «волками» был противник серьезный, я знал уровень его подготовки и поэтому гонял своих ребят нещадно. Под конец бойцы могли ориентироваться на макете с завязанными глазами, назубок помнили, сколько шагов от одного объекта до другого, на ощупь знали расположение окон и дверей в каждой постройке.
Несколько раз за нашими тренировками наблюдали какие-то люди. Они прилетали к Анне, их вертолет садился на холме, прислуга приносила из дома шезлонги. Гости садились, что-то пили. Доставали бинокли и разглядывали нас, потных и грязных – ползающих, прыгающих, стреляющих. Ловких и занятных, как цирковые мартышки.
В понедельник нас погрузили на старый лансон и переправили на материк. Там ждали автобусы. Часть отряда отправили в Дубровник, другую – в Задар. До Москвы было решено добираться мелкими группами или поодиночке. Я вылетел из Сплита трехчасовым рейсом «Люфтганзы» и уже около шести приземлился в Шереметьеве.
Сумрачный подвал, огромный, как подземная автостоянка, был забит пассажирами. Из восьми кабин паспортного контроля лишь в трех горел желтый свет, к ним тянулись весьма условные очереди, больше похожие на толпу. Изредка возникали склоки, одна перешла в неумелый мордобой. Дрались две тетки. Одна, с жирной розовой спиной в квадратном вырезе зеленого платья, зычно кричала: «А вот выкуси, лярва!»
Воздух в подвале был тяжел, воняло немытыми телами, перегаром и сигаретными окурками. Совершенно пьяный тщедушный мужичок в красной футболке клуба «Арсенал» не успел добежать до туалета, его вырвало прямо перед дверью. Толпа лениво отодвинулась от лужи.
Я встал за парнем в белой дачной шляпе и с деревянным этюдником на плече. Художник, явно страдавший жестоким похмельем, достал телефон, позвонил какой-то Ленке и попросил «организовать пивка».
– Народу лом. Ну откуда ж я знаю? – жалобно проблеял он в трубку. – Да, привез… Ага, как просила, с бирюзой.
Мы продвинулись на шаг, художник, не поднимая с пола сумки, пнул ее вперед.
– С пленэра? – кивнул я на этюдник. – Морские пейзажи?
Парень неопределенно махнул рукой.
– Послушай, – улыбнулся я. – Ты меня не выручишь?
Художник насторожился.
– У меня батарея сдохла, не дашь мне отзвониться по твоему? – Я видел, парень придумывал, как бы ему повежливее послать меня к черту. – Всего три минуты? И, разумеется, отблагодарю в пределах моих скромных возможностей.
Я вытащил из кармана стодолларовую бумажку.
У стены воняло блевотиной. Я набрал номер, на второй гудок Джиллиан ответила.
– Кто говорит? – нейтральным голосом спросила она.
