— Перебираю? — задумчиво отозвался священник. — Давайте просчитаем шансы мои и шансы ваши, сомневающегося… зачем вы сюда приехали?
Я замер.
— Вы потеряли веру в то, чем занимались в Москве. Жизнь следовала за вами по пятам, не давая возможности ни на мгновение остаться одному. Вы перестали думать. Вы прекратили читать. Вы превратились в существо одержимое, и целью всей вашей жизни стало накопление. Разве не так?
— Кто вам сказал? — глухо спросил я, точно зная кто.
— Вы правы — Евдокия, — не думая делать из этого тайны, ответил священник. — Скажите мне, чем вы занимались до приезда сюда?
— Я работал.
— На кого?
Моя рука, лежавшая на подлокотнике, дрогнула и сползла с него…
— Я задал сложный вопрос?
— Вы задали… странный вопрос.
— Не может быть. — Отец Александр поднялся из кресла и подошел к окну. — Спросите меня, на кого работаю я, и я, ничуть не сомневаясь, отвечу вам: на вас. Чем же сложен мой вопрос? Но я поставлю его иначе. Что именно вы делали?
— Я торговал смесями, — щелкнув суставом, не так уж уверенно, как минуту назад, выдавил я. — Сухие каши — клубничные, банановые… Люди их покупали и употребляли в пищу. Так что вам нечем меня упрекнуть.
— Неужели? — Священник приблизился и склонился над моей головой: — Тогда ответьте: видели ли вы хотя бы одну старушку, кушавшую вашу кашу? Или знаете хотя бы одну мать, приготовлявшую вашу кашу в пищу своему ребенку? И напоследок такой вопрос: как русский народ все это время обходился без ваших каш?
Я почувствовал, как по лицу моему пробежала судорога, но я точно знал — это не остаточные явления мухоморных возлияний.
— Торгует весь мир. Я не крал и не грабил. Я торговал и был полезен компании, я руководил ею… Торговать Христос не запрещал…
— И голос скажет Всаднику на Вороном Коне: «Хиникс пшеницы за динарий, три хиникса ячменя за динарий, елея же и вина не выдавать…» — произнес он, совсем уже приблизившись губами к моему уху. — Это? Я знаю, вы читали Апокалипсис…
— Вы мне можете объяснить, что происходит? — прохрипел я. И до этого разговора я был осведомлен, что слуги церкви имеют над людьми невиданную власть, но убеждаться в этом воочию и на себе мне приходилось впервые. Передо мной ставились факты, противоречить которым означало противоречить естеству. — Я вам не верю… — тусклым голосом добавил я, прекрасно понимая, что лгу.
— Вы можете счесть меня сумасшедшим, ваше право. Вы можете подняться сейчас и уйти. Вы совершенно здоровы, и отрава более не имеет над вами силы. Но я все-таки прошу вас задержаться еще на несколько минут, поскольку я не сказал вам главного.
Не знаю зачем, но я увел глаза в сторону и с надеждой, что тут все настоящее, посмотрел на Троеручицу в серебряной цаце.
— Хорошо, я останусь, чтобы дослушать вас. Но предупреждаю: наш разговор мне интересен исключительно по причине вашего таланта рассказчика.
— Пусть так! — лихорадочно вздохнув, словно с него свалился гнет, воскликнул отец Александр. — Пусть так… Вы помните Апокалипсис, и я безмерно счастлив этому. Значит, мне не нужно говорить вам то, от чего невежа сочтет сумасшедшим не пророка, а меня. Вы помните, что происходит, согласно Писанию, когда Христос снимает четвертую печать?
— Агнец снимает печать и вылетает Конь Бледный, — повторил я давно когда-то заученную истину. — Всаднику на нем имя Смерть. Ад следует за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли умерщвлять мечом и голодом, мором и зверями земными.
Проговорив, я потяжелел еще больше. И это уже когда-то… было. Еще ближе по времени, если начать ворошить учебник истории…
Я знал все это, но, убежденный просьбой священника, молчал и слушал. Я смотрел в его глаза, и воображение рисовало мне страшные картины, происходившие в них в тот момент, когда отец Александр рассказывал и о четырех ангелах ветров, вставших по краю земли, чтобы удерживать до поры гнев божий, и о вскрытии седьмой печати, когда вместо окончательной развязки на небе наступает безмолвие…
Живые картины двигались в глазах священника, и я даже больше следил за событиями в его страстных глазах, нежели слушал звуки из его уст.
Он прервал историю Апокалипсиса, не доведя ее до конца. Из этого мне следовало думать, что пока моей задачей является лишь осознание сказанного. Истории разрушения планеты, последнего трубления над нею ангелов, взрывов и вспышки я так и не дождался. Но я видел их в его глазах, уставших порядком к тому моменту, когда он закончил говорить.
Все это было, безусловно, великолепно. Я словно снова пролистнул страницы страшного видения апостола Иоанна и оказался свидетелем раскрашенных событий. Но меня ожидало впереди нечто еще более страшное. То, что я никак не мог прочитать в Апокалипсисе Иоанна…
— Вы благодарный слушатель, — заметил священник усталым, но по-прежнему уверенным голосом. — Позволите сказать вам главное?
Пришлось вынужденно усмехнуться. Возразить этому было нечем, да и не было в том нужды. Отца Александра моя ухмылка привлекла, и он тоже улыбнулся, в отличие от моей улыбки в его сарказма не было никакого.
— Я вам сейчас начну говорить вещи, от которых ваше желание уйти только усилится. Но я по-прежнему настаиваю на том, чтобы вы остались, поскольку вы заинтересованы в благополучном исходе дела в первую очередь.
— Почему я? — повторил я свой вопрос суточной давности.
— Потому что каждый человек, задумывается он об этом или нет, заботится в первую очередь о себе. Это естественное чувство самосохранения и продолжения рода. Я сейчас говорю не о духовном — о физическом.
— Надеюсь, вы меня не сильно напугаете. Хотя, после вчерашнего… — Я поколебался. Страшнее вчерашнего дня в моей жизни действительно ничего не случалось.
Лида подошла, и я впервые за все время разговора подумал о ней. Наверное, она хочет поднять с пола стакан. Но произошло иное. Девушка подошла, положила руку мне на плечо. От этого прикосновения упругой, еще никем не тронутой девичьей груди сердце мое сжалось и затрепетало… Мне все время думалось, что дети посредников между небом и землей ведут более целомудренный образ жизни.
— Вы чем-то привлекли мою дочь, — спокойно заметил священник, и я не заметил у него в глазах той отцовской тревоги, которая всякий раз случается, когда отчие уста произносят такие фразы. — Не скрою, мне вы тоже симпатичны.
— Отец Александр… — начал я, соображая, как задать вопрос, чтобы он выглядел соответственно заведению, в котором я находился, — я хочу спросить вас…
— Не безумен ли я?
Поиграв бровями для приличия, я сказал:
— Вообще я хотел сказать — «спятил», но синоним, вами предложенный, вполне пригоден. У меня глубочайшее подозрение, что у вас и у дочери вашей небольшое…
Он выставил перед собой руку, предупреждая мои дальнейшие слова. То же относилось, видимо, и к девушке, которая сжала мое плечо так, что я был вынужден поежиться. Невольно, я думаю, сжала…
— Вы пришли из мира, истинную суть которого разглядели лишь тогда, когда стали по-настоящему очищаться. Когда с вас пала маска фарисея. Но для этого вас пришлось отравить, поскольку ни вы, ни любой из тех, кто остался в вашей компании и продолжает на кого-то работать, не захочет видеть плоды своей работы добровольно. Ни одно лекарство не бывает сладким, разве что яд в виде сухих клубничных каш. И мне пришлось вам дать это лекарство. Прежде чем стать святым апостолом Павлом, Савл сказал: «Убейте его!» И это он говорил убийцам своего дяди. Но он увидел Христа по дороге в Дамаск, очистился, и он пришел в Рим проповедовать. Вы же, решив, что очистились, приехали сюда, чтобы набраться сил перед новым искушением.
— Я не понимаю, что вы говорите… — пробормотал я, слушая биение своего сердца.
— О нет, вы понимаете. Когда перед вашими глазами перестанут мелькать цифры отчетов и компьютерный сленг перестанет вас напрягать, вы снова вернетесь в свой мир. Но тот, кто пришел за вами следом, останется здесь пожирать всех, кого вы облагодетельствовали своим появлением, молодой человек…
— О чем вы говорите? — оглушенный, шептал я и чувствовал, как шумит в моей голове ураган мыслей.
Он поднял на меня усталый взгляд, и я не услышал, а лишь увидел, как шевелятся его губы:
— Неужели вы не видите того, кого привели за собой в этот город?..
Я обернулся. За моей спиной, поглаживая мои плечи, стояла девушка.
— Лида…
— Она встала меж вами, чтобы вы слышали только меня.
Мне стало нехорошо.
— Он завладел душой вашего товарища, и тот убил себя. Он завладел и вашими помыслами. Разве не вы помогли несчастному наложить на себя руки?..
Я беспомощно оглянулся и посмотрел на Лиду. Она не ответила мне ни жестом, ни словом.
— Вы вошли в здание, которое посчитали за храм, и подарили деньги.
