Я беспомощно оглянулся и посмотрел на Лиду. Она не ответила мне ни жестом, ни словом.
— Вы вошли в здание, которое посчитали за храм, и подарили деньги.
— Я жертвовал на церковные нужды… — пролепетал я.
— Это не церковь. Это секта. И сразу после вашего ухода алчность овладела несколькими ее членами. И один из них убил другого. Вряд ли кто-то, кроме нас, знает истинную причину этого убийства.
— Но я не знал, что это секта.
— Конечно, не знали. Ходящий за вами по пятам водит вас только туда, куда угодно ему. Это вы его не видите… А я его вижу очень даже хорошо… Мы старые… друзья, Артур Иванович… очень старые, — бормотал священник, поглядывая куда-то поверх головы Лиды. — И пока он не затмил ваш разум окончательно, пока этот город не погрузился во мрак, я решил вернуть вам зрение. Вчера ночью вы прозрели и увидели творение рук его.
— Я не верю вам… — И голова моя против моей воли стала качаться из стороны в сторону.
— Когда вы станете ему не нужны, он убьет вас. Смерть ходит по правую от него руку и только ждет команды. Вы приехали, чтобы заняться трудом, который не будет вас утомлять, но вы ни разу не подумали о том, какие это повлечет последствия. Вот эта река, — он показал в окно, — этот родник, этот лес… Разве они заслужили, чтобы умереть? А люди, с которыми вы теперь общаетесь и не приносите ничего, кроме несчастий? Сколько вас, покинувших суетный мир, возвращающихся и возвращающихся в него всякий раз, когда заканчиваются средства? Мода — придумка Зверя, и отречение от суеты без очищения еще хуже, чем просто творение зла. Кто-то, решив, что накопил достаточно, уезжает на остров, кто-то в тайгу, кто-то в тихий городок, как вы… Но едва вас заест тоска по хорошему вину и праздной жизни, вы тотчас вынете из кармана сотовый телефон или золотую кредитную карту. Вы ведь тоже не с пустыми руками сюда приехали, Артур Иванович? Думается мне, что кое-что вы припасли и для отступления, верно?..
Я молчал, потрясенный.
— Дауншифтинг — это называется, не так ли? Слуге господа не возбраняется смотреть телевизор, раз патриарху Всея Руси разрешено говорить в микрофон… Вы ополоумели уже до того, что не можете выразить мысль русским слогом. Дауншифтинг — переключение на низшую передачу — это из автосленга, если не ошибаюсь… Уход от накопления капитала в спокойную жизнь, понижение жизненных оборотов, мысли о душе и племени… Но это вы так думаете. На самом деле дословный перевод с английского — «движение вниз». Но так вы не переведете никогда, потому что сие немодно. И невыгодно. В том мире, откуда вы прибыли, падающих вниз презирают. Да и вам вряд ли интересно опускаться в преисподнюю, вместо того чтобы приближаться к богу? Прибывая в не тронутые дьяволом места, вы увешиваете свои скромные жилища иконами из зданий, на которые жертвуете средства, вы даже не задумываетесь над тем, кому жертвуете, и Матерь Божья, видя, как вы губите все, к чему прикасаетесь, рыдает. А вы думаете — мироточит…
Я молчал, глядя на пустой стакан, на дне которого застыли рубиновые капли, а священник, трогая рукой крест, сказал:
— Вы недурной человек, но вы погубите этот город. Я чувствую смерть…
— Что же мне делать, уехать? — прохрипел я.
— Чтобы привести вашего спутника в другую обитель? — С минуту он стоял у окна в раздумьях, а потом развернулся и прошел к столу.
— Расскажите мне все, — решительно сказал он. — Не утаите ни одной детали. Если вы ходили в поезде в туалет, то я хочу знать, кто ожидал за вами своей очереди. Я хочу знать, что вы оставили в Москве и кто может иметь на это виды. И не причиняли ли вы неприятностей кому-либо из тех, кто, не задумываясь, может приехать сюда, ища вас. Первая смерть уже случилась. Но я чувствую запах следующей… Вы видели этот город во власти своего поводыря, так не дайте же увидеть город таким тем, кто вас приютил.
Поднявшись из кресла, я снял пиджак. Сидеть в мокрой от пота рубашке было уже невыносимо. А священник подошел к бюро и стал щелкать какими-то кнопками. Когда шторы сами собой сдвинулись, я понял, что с автоматизацией процесса отпущения грехов здесь все в порядке.
Не помню, как я брел домой. Мимо меня проезжали какие-то машины, шли люди, лицо то и дело освежал пахнущий полынью ветер, и казалось, что груз свалился, что все досказано, ан нет. На плечах по-прежнему лежала тяжесть, и с каждым новым шагом мне казалось, что ее не убавилось, а прибавилось. Я уже многим рассказал о себе. Костомаров, бабка Евдокия, священник — я никогда еще не был так открыт, как теперь. Еще неделю назад вытянуть из меня грошовую информацию было столь же невозможно, как уложить в постель с кадровичкой Ларисой. Я был замкнут в точном соответствии с требованиями гнетущей меня корпоративной этики, и слово это столь мне противно, что я обязуюсь впредь его не употреблять.
На чем закончился разговор с отцом Александром… Он сказал, что я должен быть во всеоружии. Что я в опасности и что меня преследуют…
Странно. То же самое я слышал из уст старухи Евдокии во время первого и последнего к ней визита. Надо же… И ясновидящая бабка, и находящаяся с ней в неприкрытой вражде православная церковь предвещают мне не самые лучшие дни. И что это такое — быть осторожным? Значит ли это, что я должен носить теперь в пиджаке топор и каждые две минуты наклоняться к шнуркам, чтобы осмотреть пространство сзади? Что это за непродуктивные советы?
Через минуту после прихода этой мысли я убедился, что ноги привели меня во двор ясновидящей. Тогда она отказалась взять у меня деньги, удивив и поставив под сомнение мое подозрение насчет ее талантов. Сейчас, после храма, стоило засвидетельствовать свое почтение и все-таки всучить старой хотя бы пару сотенных.
В какой-то момент — кажется, когда я открывал калитку, — мне почудилось, что за спиной моей кто-то стоит. Похолодев от ужаса — мне только что рекомендовали ходить с глазами на затылке, — я развернулся, но не увидел ни единой живой души. Лишь мимо проехал какой-то пацан на велосипеде.
Чертыхнувшись, я взошел на крыльцо и оглянулся — уже скорее машинально, чем по нужде…
Веточка сирени, выглядывающая из-за забора, вдруг ни с того ни с сего пришла в движение и закачалась…
Я моргнул.
В доме напротив упала занавеска.
Толкнув дверь, я вошел в сени, и встретивший меня запах заставил сморщиться и быстро вынуть платок.
Я знаю, что старые люди, особенно те, кто не уделяет своему телу должного внимания, начинают дурно пахнуть. Но этот запах не был просто неприятным. Он был отвратительным. Прижав платок к лицу, я постучал в дверь. Мне никто не ответил, и я вынужден был потянуть дверь. Состарившийся вместе с Евдокией дерматин прошелестел по косяку, и от ужасающей вони я вынужден был зажмуриться. Припоминая, пахло ли так во время первого моего прихода, и не находя воспоминаний об этом, я шагнул в дом, и под ногой моей скрипнула половица.
«Мяу», — раздалось где-то в комнате. Я пошел на звук, ступил на порог комнаты и…
И ноги мои отказались меня слушаться.
Осень в этом году, как и предсказывали синоптики, была невыносимо жаркой. Местные говорили, что лето затянулось, и теперь даже крынка молока, поставленная в подпол, скисает в течение нескольких часов.
Старуха Евдокия лежала на спине посреди комнаты, над ней кружились мириады мух. Раздувшееся до невероятных размеров тело разорвало на ясновидящей одежды, и теперь и халат ее, и рубашка под ним не имели ни единой пуговицы. Из образовавшегося шва выпирало иссиня-бордовое тело, похожее на надутый сиреневый матрас для плавания, а голова была похожа на раздутый до деформации футбольный мяч…
Шагнув назад, я посмотрел на ноги старухи. Чулки, не выдержав резкой прибавки веса хозяйки, свернулись трубочкой и теперь лежали тугими кольцами на щиколотках…
Рот, уши, нос… Все кишело насекомыми, а на шее горел, выпирая и расходясь в стороны, огромный разрез… Невероятных размеров рана от уха до уха выглядела омерзительно…
Пол покачнулся, и я почувствовал тошноту.
Стараясь не дышать, чтобы не отравиться миазмами, я выскочил на улицу, упал на колени и уткнулся в плетень лицом.
Господи, я не удивлюсь, если сейчас увижу свои кишки…
Прочь, прочь от этого дома!..
Несколько раз упав и раскокав стеклянную банку, торчащую на одной из палок, я вырвался на улицу и тут же поспешил перейти на другую сторону.
Боже правый…
Я приехал сюда, чтобы войти в новый мир. За неделю моего пребывания здесь убили священника церкви, куда я пожертвовал триста тысяч, и теперь мертва бабка, советовавшая мне быть внимательным. А отец Александр, чья дочка едва не отправила меня на тот свет в должности штатного юродивого, чувствует смерть. Уж не эту ли?
Я боялся идти домой, но идти было нужно. У каждого человека есть свой дом, куда он обязан возвращаться. Если уж я выбрал пристройку к школе своим домом, значит, мне следовало идти туда.
