И только я начал слезать с дерева, как меня остановил чей-то голос. Голос этот слышался не с земли. Он слышался с неба:
— Где была ты, звезда утренняя?
Где была ты, где ты пропадала?
Пропадала три дня белых?
Это был мужской голос, сильный, глубокий, но вместе с тем нежный, как самый мягкий дамский бархат. На миг мне показалось… Но нет. Мне показалось, что это произнес… Нет, нет. Невозможно. На небе не было ничего, кроме луны и звезд. Но и ответ пришел с неба:
— Где была я, где я пропадала —
Да над белым городом Белградом,
Там видала дел чудесных много…
Голос был женский, высокий, может быть, слишком сильный, но при этом ранимый и чувственный.
И тут меня словно мороз по коже продрал. Тот же голос продолжал:
— Дьявол к белу городу подходит,
Притворяется комиссией высокой,
Верят все, один лишь правду знает,
Выйдет ли из города белого…
На этих словах голос смолк. Я уставился на небо, пытаясь понять, что происходит, но единственное, что я заметил, было неожиданно появившееся белое облако. Еще долго я всматривался и вслушивался, но больше ничего не слышал. Спрыгнув с дуба, я зашагал к хижине. Время от времени останавливался и смотрел на небо, но видел только облака, которых становилось все больше и больше. Будьте вы прокляты, облака, холодные, свободные, нет у вас земли родной, нет для вас изгнания!
Интересно, а почему небесная пара говорила на иекавском диалекте? В Белграде и окрестностях все уже давно говорят на экавском. Чтобы соблюсти стихотворный размер? И второе, что означали эти слова о выходе из города? Надо же, все прервалось в самый важный момент!
Ну, а, кроме того, я был сыт по горло всем этим. Слишком много всего за одну ночь. Все, чего у меня и в мыслях не было, произошло, а то единственное, что я придумал, — нет. Плохо придется тому парню из Пожареваца, когда я его отыщу.
Я мог бы вернуться и посмотреть, что там с Радецким, но как-то мне не хотелось, было холодно, перед рассветом всегда холодает. Когда я утром услышу, чем дело кончилось, то смогу хотя бы в некоторой степени выглядеть действительно удивленным.
Как только мог тихо я прокрался в хибару. Пересчитал спящих, все были на месте. Вот так номер, герцогиня и ее любовник оказались проворнее меня. Я сразу лег, но заснуть не смог. Чем больше я всего узнавал, тем меньше знал. А вспомнить только, как невинно все началось: в Вене, на балу, за месяц до Белграда.
Тогда в десятке шагов от меня стояли три иезуита. Они внимательно следили за всем, что происходит. На шее у каждого, естественно, висело по огромному распятию. В один прекрасный день, когда веры останется совсем немного, благодаря мне кресты станут еще больше. Их начнут изготовлять в натуральную величину, а она не малая, если память меня не обманывает.
Солнце светило мне прямо в глаза, когда я смотрел в сторону трех крестов. Мне не удалось подойти ближе к вершине Голгофы, распятых охраняла целая сотня. И приходилось все время смотреть вверх, а там солнце нисана сияло так ярко, будто это совсем другой иудейский месяц, я забыл их названия. Казалось, что кресты с распятыми горят. Я часто отводил взгляд в сторону, на окружающих. Вокруг меня толпился народ, были среди них и высокие, должно быть, из других провинций. Как раз иудеи почти ничего и не видели. Мне приходилось то и дело приподниматься на цыпочки. Порядком надоело все это, но я должен был быть там. Чтобы, если окажется возможным, сохранить его, спасти, продлить его страдания. Потому что был шанс, что Понтий Пилат изменит решение, помилует его, прикажет снять с креста. Чтобы он не умер и не воскрес. Правда, прокуратор дважды отказался меня принять. Я не прошел даже через первых часовых. Я стал пробираться через толпу. Я знал, что Магдалина там, вероятно, где-то совсем близко. И действительно, она была там.
— Что тебе теперь надо? — крикнула она.
— Слушай, еще не поздно, вот тебе уксус, передай солдату, пусть даст ему, это его укрепит. У меня он не возьмет, а у тебя возьмет. Ты женщина. Твою слабость он понимает. Да и у него самого к тебе слабость.
— Зачем ты хочешь помогать? — ее черные глаза сверкнули. Вот такой она и была до того, как Беззубый выпил ей сердце, сверкала глазами.
— Брось, — сказал я, — не думай обо мне, думай о нем. Я еще раз пойду к Пилату, может быть, еще есть надежда.
— Но почему ты?
— Больше некому.
— Нет! — прошипела она, и убеждать ее дальше не было смысла. Я знал это. Долгих разговоров она не любила. Разве мало мы с ней гуляли и пили в иерусалимских корчмах, в маслиновых рощах, у целебных источников? Дни закрывались, ночи открывались, ее душа от меня иногда ускользала, тело — никогда.
Я ждал Беззубого. Недели за неделями, новолуния за новолуниями, не могу пожаловаться. Риму я нужен не был, Иерусалим готовился к встрече с моим врагом. Нрав у нее был отвратительный, все должно было быть так, как ей хочется, я уступал ей как ни одной другой. Поэтому я еще больше ее ненавидел и еще больше любил. Она сейчас напомнила мне те времена, сверкнув глазами так же, как три года назад.
Уксус я передал какой-то старухе. Солдат ничего не сказал, только кивнул головой. Намочил губку. Наколол ее на острие копья. И протянул Беззубому на верхушку креста. Легионеру пришлось поднять копье высоко над головой, таким огромным был крест.
Я со спины незаметно приблизился к иезуитам, поэтому не мог знать точно, кто из них что сказал, но это было неважно. Как я и предполагал, они сплетничали.
— Весь Белград уже знает…
— Еще немного, узнает и Вена.
— Это плохо. Если Его императорское величество узнает обо всем, что творится, оно может сменить там духовную власть, то есть нас.
— И передать приходы в Белграде францисканцам.
— А этого мы допустить не можем.
— Следовательно, нам нужно там все как-то успокоить.
— Как вы собираетесь это осуществить, граф?
— Я в родстве с семьей герцогини. Воспользуюсь всем своим влиянием, и как граф, и как епископ.
Ага, значит один из них это епископ граф Турн-и-Валсасина. У немецких аристократов иногда было по две фамилии, первая семейная, а вторая часто представляла собой название их владений. Где же эта Валсасина находится? Этого я не знал, но мне давно хотелось познакомиться с епископом-графом.
Я присоединился к трио духовных лиц:
— Для меня большая честь познакомиться с вами, епископ, граф Турн-и-Валсасина. Я — граф Отто фон Хаусбург.
Длинное лицо, на котором ясно проступало влияние испанских корней и баварской крови, искривилось чем-то, что при английском дворе называют улыбкой. В германских княжествах и южных королевствах это воспринималось как судорога: Я тоже скривил лицо, приблизительно таким же образом. Граф епископ состроил гримасу еще раз, что, как я предполагаю, должно было выражать его удовольствие от нашего сходства. Я отвесил поклон и поцеловал его руку, щедро украшенную кольцами. Бриллиантов на ней было больше, чем ему лет, никак не меньше тридцати, принимая во внимание его молодость.
— Я как раз собираюсь в Белград, — сказал я, сам не знаю почему, должно быть, меня толкнуло на это какое-то предчувствие.
— Дитя мое, — спросил епископ, — дитя мое, что за добрые дела призывают вас в Белград?
Опасный тип, ненормальный.
— Не добрые, епископ, не добрые, злые.
— Неужто, дитя мое?
— Венский двор весьма обеспокоен вестями о тамошних событиях.
— О-о! — только и сказал граф епископ. Он не был уверен в том, насколько я осведомлен, поэтому не хотел сказать ничего лишнего. Я еще раз поклонился и удалился мягкими шагами.
4.
В тот день из-за неудобной постели я встала не выспавшись. Утро было мрачным, черные тучи низко нависали над землей, неба словно и не было. Я вышла наружу, там меня ждали завтрак и барон Шмидлин. Он поклонился и спросил:
— Как вы спали, ваше величество?
— Очень плохо, барон.
— Ах, я надеюсь, что наше дело здесь будет закончено в самое ближайшее время, и мы отправимся в Белград уже в течение следующего часа.
— Будем надеяться, — ответила я, совершенно не веря тому, что говорю. Я вообще ни на что не надеялась.
Тут к нам присоединился граф Шметау:
— Видите, как здесь, в сельской местности, и холод холоднее, и тепло теплее, и вообще все выражено гораздо ярче, чем в городе. Город стирает различия.
— Я бы скорее сказала, что город стирает природу.
— Возможно, вы и правы, герцогиня, — улыбнулся он, — но вам следует иметь в виду, что люди из деревень стремятся в города, а не наоборот.
— А те, что из городов, куда идут они? — спросил барон доверчиво.
Шметау замер, словно увидел привидение, но спустя мгновение скроил ужасную гримасу и зажал пальцами нос, как будто почувствовав вонь.
