На другой день лил дождь. Дядя Сэм объявил, что ему не хочется быть единственным иностранным пассажиром в автобусе, где полно японцев, так что Мариэ выдала ему денег на такси и пошла проводить до стоянки у супермаркета. Было зябко, и я развел камин, заложив в него наколотые еще в прошлом году дрова. Мариэ добрела до дому под дождем, стащила мокрые чулки и уселась к огню, натянув юбку на колени.
Каждое лето я понемногу читаю избранные жизнеописания славных мужей — том сочинений Бран-тома, который когда-то порекомендовал мне мой ныне давно покойный профессор. Поскольку после университета я уже толком не занимался французским, язык я знаю настолько, что даже и в аннотированном издании читаю со скоростью одна страница в день. Но с ходом времени легкий стиль захватывает меня, и чтение приятно вписывается в монотонный ритм загородной жизни. В тот день я сидел в гостиной, время от времени откладывая книгу, чтобы заглянуть в словарь, и в какой-то момент Мариэ, не сводившая глаз с языков пламени, лизавших белую кору березовых поленьев, нарушила молчание, произнеся:
— А я правильно помню, что в «La Vie de dames galantes»[6] есть кусок, где монахиня, которую изнасиловали солдаты-сарацины, оборачивается им вслед и говорит, что хотела бы «сделать это» еще разок и тогда уж, наверно, будет совсем довольна?
— Правильно. Помню, как читал это в переводе еще подростком, — ответил я, вовремя прикусив язык и не сказав, что книга, которой сейчас занимаюсь, совсем в другом роде, ближе к трудам Брантома-историка.
Слова Мариэ были отзвуком ее сексуальной удовлетворенности, но в то же время их пронизывала печальная серьезность.
В стороне от камина, у окна, в той части комнаты, что была на ступеньку выше, чем наша, Хикари, лежа на полу, как всегда, слушал музыку и, когда мы заговорили, сразу же потянулся за наушниками. Мариэ остановила его, сказав, что долго пользоваться ими ему вредно. Он послушался и слегка приглушил приемник.
— Это Шуберт, соната «Арпеджионе», — сказала Мариэ, поблагодарив его. — Кто играет?
— Голуэй. На флейте.
— Чудесно, и подходит по настроению. — Она снова перевела взгляд на поленья в камине. — Недавно мы с Маленьким Папой поспорили, — заговорила она, начиная рассказ о том, что ее тяготило перед приездом. — Спор затянулся, и я таки в нем увязла. Началось с необычной «проповеди», которую Маленький Папа, вопреки своему обыкновению, посвятил разговору о христианстве. Называлась она «Что можно ощутить и что можно понять», то есть речь шла о «чувственном» и «рациональном». По мнению Маленького Папы, все, что можно почувствовать, можно и понять. Вначале было Слово — «то, что можно понять», и все «то, что можно почувствовать» выросло из него.
Но если мы возьмем то, что случилось с моими детьми, то увидим: их смерть была ужаснейшим из того, что можно почувствовать, и все-таки я никогда не смогу понять ее. Когда я сказала об этом Маленькому Папе, он ответил, что этот способ мышления напоминает манихейский дуализм, так как манихейцы верили в прямое противопоставление «чувственного», то есть связанного с каким-то отрезком времени, и «постигаемого», которое бесконечно.
Я сказала, что именно в это и верю, и мое утверждение привело его в ярость. Он завизжал, как ребенок: «А как же тогда воплощение Христа? Разве благодаря Его божественному воплощению бесконечное не слилось с преходящим? И не это ли открыло роду людскому путь к спасению?..»
Я помню, что говорила о манихейском дуализме Фланнери О'Коннор. Манихейцы проводят четкую границу между духом и плотью и поэтому стремятся приблизиться к тайнам духа без посредничества материального мира. Однако, если ты пишешь роман, материальное выступает посредником и с его помощью ты достигаешь воплощенного искусства. В чтении это звучало очень убедительно.
О'Коннор твердо верила, что все, что можно почувствовать, можно понять, — тут ее взгляды полностью совпадали со взглядами Маленького Папы, верила в то, что благодаря воплощению Христа это впервые стало осязаемой реальностью. Она писала рассказы о странных людях и случавшихся с ними невероятных вещах… и создавала на этой основе воплощенное искусство, показывая, что через «воплощение» все наконец становится «познаваемым». Процесс этот сходен с математическим доказательством: сначала она представляет нам то, что можно почувствовать, но вроде бы невозможно понять, а потом все же показывает возможность понимания.
Но сейчас я говорю не о романах — о подлинной жизни, где на меня обрушилось нечто, выходящее за пределы понимания. Смерть Мусана и Митио швырнули мне в лицо без всяких объяснений. И в данный момент существование Христа не представляет для меня реальности, способной убедить, что я когда-либо пойму это.
— Но ведь и Фланнери О'Коннор жила с неизлечимой болезнью не в романе, а в реальности, — сказал я.
— Да-да, — согласилась она так же быстро, как несколько минут назад Хикари согласился с ней. — И, вероятно, здесь и лежит граница между ней, христианкой, и мной, манихейкой. Я уже думала об этом. Если мне в самом деле близко манихейство, может быть, я и должна поступать соответственно и провести отчетливую границу между духом и плотью. Что это для меня?..
До сих пор я старалась найти успокоение в сфере духа, а может, стоит это отбросить и забыться в радостях плоти? Может быть, только так я смогу все забыть? Даже сейчас, занимаясь сексом, я почти избавляюсь от мысли об «этом». Мне даже кажется, что, мазохистски обращаясь мыслью к случившемуся, я придаю еще большую яркость своему оргазму.
Вчера, когда Дядя Сэм выслушал ваш рассказ о Мусане и Митио и пришел в уныние, я — совершенно серьезно — предложила ему вот что. Сказала, что собираюсь пойти по пути ублажения плоти — просто нырнуть в плотские радости, — и спросила, готов ли он принять в этом участие в качестве моего сообщника… Но потом (когда мы лежали, отдыхая после первого соития) он вдруг, как истинный пуританин, принялся мне доказывать, что телесные радости преходящи и не выдерживают сравнения с духовным спасением, обретаемым навечно. Особенно удивляться тут нечему: он вырос на Среднем Западе, в христианской семье.
…Завтра я возвращаюсь в Круг, но знаю, что Маленький Папа ничем больше не может мне помочь. Он убежден, что достаточно снова и снова предъявлять доводы, касающиеся воплощения Христа, уподобляясь средневековому феодалу из Мито, торжественно демонстрирующему княжескую печать, и этого будет довольно, чтобы я склонилась перед его правотой… Может, я в самом деле манихеянка или экзистенциалистка — хотя это и вышло из моды.
Дрова горели уже не так весело, и я принялся заново разводить огонь. Три года назад осенний шторм свалил огромную сосну, и с тех пор я рубил ее, заготавливая поленья примерно в полметра длиной, — рубил одно-два утром и вечером. Каждое из поленьев могло гореть несколько дней. Легко исчезающие в огне белые ветки березы служили просто для растопки. Полено, что лежало сейчас в камине, сгорело пока на треть, постукивая по нему каминными щипцами, я крутанул его, подложил веток под черный обуглившийся бок и принялся раздувать огонь.
Когда пламя вспыхнуло, я обернулся, и взгляд сразу упал на трусики Мариэ — выглядывающий из-под юбки треугольник между длинными стройными бедрами, которые по-прежнему оставались безукоризненно свежими. Казалось, после этих двух ночей, полностью отданных сексу (настоящему сексу, а не манихейским мистериям), все раздражающие обоняние земные свойства плоти перешли к Дяде Сэму, оставив Мариэ только духовную составляющую…
И однако, поняв, куда я гляжу, она не свела тут же скромно колени, а откликнулась предложением, высказанным с улыбкой на ярком, но сейчас тронутом усталостью и очень грустном лице Бетти Буп — лице, которое светилось не только духовностью… но в то же время не было и плотью в чистом виде.
— Не думаю, чтобы когда-нибудь я опять провела ночь под одной крышей с вами. Так не глотнуть ли радости, разок «занявшись этим»? Вы сможете вернуться сюда, после того как Хикари заснет.
— …В дни моей молодости было две-три женщины, с которыми я не стал «делать это», хотя они и предлагали напрямую. Потом долго жалел об упущенном и в какой-то период решил «делать это», не останавливаясь ни перед чем… Но теперь, когда я еще старше, оглядываюсь назад и вижу, что делал я «это» или не делал, воспоминания примерно одинаковы, разницы, в общем-то, никакой.
— Другими словами, нам вовсе не следует «делать это»… И в любом случае, этот вечер останется для меня прекрасным воспоминанием, — ответила она, пожалуй, не без облегчения.
Мы попросили Хикари сменить кассету и добавить звук. Остаток вечера звучала музыка. Это были «Страсти по Иоанну», которые мы слушали с Мусаном и Хикари в соборе Итигая, и я уверен, что мой сын остановил на них свой выбор не случайно. Никто не лег спать, пока оратория не отзвучала, и к тому времени полено уже превратилось в пепел…
