– Более или менее…
Я врал, как целитель с площади Джемаа-эль-Фна.
– “Мы занимались любовью в ветхом сарае”, – стал напевать он.
Не понимая, о чем это он, я тем не менее обрадовался, что в семьдесят два года кто-то еще играет в зверя с двумя спинами. Я пообещал себе, что в этом возрасте обзаведусь фермой, чтобы так же тереться друг о друга голыми телами в каком-нибудь симпатичном ветхом сарае, главное, чтобы тебя не скрутило и не заклинило в нужный момент.
Мы заговорили о книгах.
– Прочти Фрэнка Конроя, “Тело и душа”. Никто и никогда не писал ничего красивее о человеке и музыке.
Я подхватил:
– А вы тогда прочтите “Сто лет одиночества” Габриэля Гарсиа Маркеса. Никто и никогда не писал ничего красивее, и всё. Никогда.
Я всегда выражаю мысли точно и кратко.
Заговорили о религии. Он перестал соблюдать обряды: “Не то чтобы я был неверующим, но я слишком люблю Всевышнего, чтобы заключать его в тесные рамки узколобого людского догматизма”.
Нас с ним обоих восхищала идея недвойственности в индуистской философии. Его глубоко волновал палестино-израильский конфликт.
Он прочтет “Сто лет одиночества”. А я после дежурства отправлюсь на поиски “Тела и души”: бывают домашние задания и похуже. Вряд ли мы с ним увидимся еще, но, читая эти книги, вспомним о нашем разговоре. Это самое главное.
Наша работа – прежде всего непрерывное взаимное обогащение. Мы встречаем разных людей. Да, тело у них больное. Но это личности. Каждый вечер я стараюсь составить список тех, кто оставил во мне какой-то след. Я похож на скупого, пересчитывающего свои монеты, или ювелира, наводящего блеск на жемчужины. Я мысленно собираю коллекцию людей. Пытаюсь за многообразием лиц увидеть единую суть. Порой все перемешивается в мутном водовороте ртов, носов, лбов, ран, болезней, улыбок, ясных взглядов. Все путается, и я не могу вспомнить их лица. Это не страшно: Ellâm onru. Всё есть одно.
18 часов,
внизу, бокс 4
Ваш покорный слуга был на пределе. Конец смены: ноги болят, спина болит, сердце болит, грустно, поесть не удалось, попить не успел, начинается насморк (куча сопливого народу, и все чихают прямо на вас, можно сто раз подохнуть).
Я вошел в четвертую палату: маленькая Лили, четыре года, с ней мать.
– Здравствуйте, я интерн, сейчас я осмотрю вашу дочь.
Мать выпустила когти и с пеной у рта прорычала:
– Мы три часа ждем! Вы ни на что не годитесь или вам на все плевать? Даже в Китае столько ждать не приходится. А китайцев, между прочим, миллиард! ЭТО НЕДОПУСТИМО!
Я бросил стетоскоп, рухнул на табурет, зажмурился, заткнул уши и стал думать о своих ногах и спине.
– Ничего не вижу, ничего не слышу. Сейчас встану, спиной вперед выйду за дверь, закрою ее локтем, чтобы не вытаскивать пальцы из ушей. Шесть раз повернусь вокруг себя, открою глаза, опущу руки, снова распахну дверь. Представлюсь, и вы тоже представитесь. СЕРДЕЧНО. Если нет, начну все снова. Пока вы мне не улыбнетесь…
Я вышел пятясь за дверь, шесть раз повернулся вокруг своей оси на глазах у оторопевшей Брижит, потом снова вернулся в палату:
– Здравствуйте, я интерн, сейчас я осмотрю вашу дочь.
И случилось самое чудесное, что только может быть: Лили захлопала в ладоши, решив, что это волшебство! А ее мать расхохоталась, извинилась, и я стал заниматься Лили, как алхимик кусочком свинца: я превращу ее в золото, ей станет лучше, да и мне тоже…
19 часов,
внизу
Месье Панда, шестьдесят четыре года, упал на бамбук. Проткнул левую ягодицу. Бамбук сухой и твердый. Если он еще и срезан наискосок, ягодица месье Панды запомнит его надолго.
Дыра оказалась размером с монету в два евро. Мощный удар. Тут даже “Каргласс”[29] был бы бессилен.
Я почистил рану, вытащил десятки обломков.
– Позову специалиста. Предупреждаю вас: он превосходный хирург, но редкостный придурок.
– Ага! И зачем вы мне это говорите?
– Потому что он сделает вам больно, когда будет осматривать.
Пожаловал хирург, шеф Мегафон:
– Здравствуйте.
И засунул весь палец в рану, не обращая внимания на то, что пациент корчился от боли.
Пациенту было больно, но шеф Мегафон не торопился, он словно китайскими палочками масло взбивал.
И чихать ему, что я суетился рядом, заглядывая то справа, то сверху, то снизу, то слева, то снова снизу… Его палец отплясывал макарену, двигаясь взад-вперед в ране на ягодице месье Панды.
Шеф Мегафон заявил:
– Прооперируем вас прямо сейчас. Расширим рану и все как следует вычистим.
И вышел, не добавив ни слова.
Я посмотрел на несчастного месье Панду. Он прикусил верхнюю губу.
Я положил руку ему на плечо и сказал:
– Я вам не соврал: он и вправду отличный хирург…
Почти 20 часов,
внизу, процедурный кабинет
Шеф Мегафон, святой покровитель циников, повернулся ко мне:
– Слухи быстро расходятся. Я узнал о твоей пассии с шестого этажа. Представь себе, я был заинтригован. Это так называемый контрперенос. Ни ей, ни тебе от этого пользы не будет. Она скоро умрет. И сколько бы ты ни занимался этой пациенткой, твоя мать не оживет.
Такого я не ожидал.
Одно слово – головокружение.
Я пробормотал беспомощно:
– Думайте что хотите.
Какая смелость!
Возьмите воздушный шар в виде льва, проткните его. Слышите? Пшшшшш – это я. Сдуваюсь на глазах.
Шеф Мегафон удалился, я закрылся в туалете и стал размышлять: неужели я и вправду слишком сильно привязался к Жар-птице?
Бланш мне только что сообщила:
– У пациентки наблюдается сонливость, чем дальше, тем больше.
Вот и все, что мне известно: у нее сонливость. Чем дальше, тем больше.
20 часов,
внизу, в голове потрепанного льва
Когда у меня в башке поднимается печальная буря, я ищу связи между совершенно разными предметами. В облаке из черных блесток на сцене появляется важный маленький человечек и, щелка я хлыстом, возглашает: “Овидий, кролик с батарейками “Дюраселл”, кот. Что между ними общего? На все про все четыре часа! ШЛЕП!”
Четыре часа? Ха! Мне хватит двух минут: понадобится только моя коллега-интерн, приемный покой и подходящие пациенты в подходящий момент.
Неделю назад ко мне в подходящий момент попали подходящие пациенты:
– Мадам Фрейд, сорок два года, приехала в больницу в сопровождении мужа, месье Фрейда. Они играли во взрослые игры, и игрушку длиной 24 см засосало в глубины толстого кишечника мадам.
Знайте, миром правят два универсальных закона: закон земного притяжения и закон кишечной перистальтики.
Первый таков: если вы подбросите вверх яблоко, оно треснет вас по голове.
Второй гласит: если вы слишком глубоко засунете в анус продолговатый предмет, кишечник, совершая свое движение, затянет его вверх и ни за что не выпустит обратно (имеющий уши…).
Мадам прооперировали. Пуссен спросил у хирурга:
– Куда игрушку девать?
– Отдай им. Это же их игрушка…
Сегодня, в 20 часов, в отделении скорой помощи.
У человека неодолимая склонность затыкать отверстия.
Пример тому – месье Фрейд, который ждал приема. Он стоял в сторонке, наклонившись вперед, у него явно болел живот. Окружающие как-то странно на него поглядывали. Если бы он мог раствориться в воздухе, он бы это сделал.
Ррррррррррр…
Месье Фрейд урчал. Точнее, урчал его живот. Нет, он не проглотил котенка и, к огорчению Овидия, не собирался превращаться в кота. Нет… Ничего похожего…
На сей раз уже месье Фрейд (ну вот, опять, скажете вы – и будете правы) решил поиграть с игрушкой для взрослых.
Второй универсальный закон неумолим.
Месье Фрейд, шаловливый супруг мадам.
Dura lex, sed lex: те же причины, та же кара.
Ррррррррррр…
Интересно, как долго может работать вибратор?
Порой я ненавижу милашку кролика “Дюраселл”.
Позднее, в операционной.
Месье Фрейду сделали операцию. Пуссен спросил у хирурга:
– Куда игрушку девать?
– Скажи, что потерялась. Я их рожи уже видеть не могу.
Никому не под силу противостоять двум универсальным законам, правящим миром.
21 час,
наверху
На шестом этаже человечек с хлыстом исчез, уступив место сбитой с толку Бланш. Она не знала, плакать ей или смеяться. Смерть человека – это всегда печально. Однако то, как ушла из жизни пациентка из первой палаты, наводило на определенные размышления, и губы сами собой складывались в улыбку.
