16
Не было никакого однорукого типа ни у родильного отделения, ни в крошечной комнате ожидания с бледно-зелеными стенами, где стояло пять стульев и низкий столик без единого журнала на нем. Папа спросил у дежурной медсестры, где найти Синеситту Коллен. Медсестра — шестьдесят лет, сто двадцать килограммов и двести пятьдесят седых волосков в ноздрях — открыла журнал и стала водить пальцем по строчкам.
— У нас нет никакой Синеситты Коллен.
— Посмотрите еще раз.
— Месье, я посмотрела один раз и мне этого достаточно, чтобы сказать вам, что у меня нет никакой Синеситты Коллен. Должно быть, вы ошиблись больницей.
— Есть еще один пресвитерианский госпиталь в Глазго?
— Нет. Эта дама, без сомнения, в публичной больнице.
— Я знаю из надежного источника, что она в пресвитерианском госпитале.
— Что вы называете надежным источником?
— Контрразведку Ее величества.
Медсестра посмотрела на моего отца с таким тупым и замкнутым видом, что ему показалось, будто два ее глаза соединились в один, как у циклопа, из-за чего он почувствовал себя барашком, которым воспользовались Улисс и его приятели, чтобы скрыться от великана Полифема.
— Ее здесь нет, — повторила медсестра.
— Покажите мне журнал!
— Об этом не может быть и речи!
Леман дал отцу автоматический пистолет калибра 6,35, и папа от возмущения, что не нашел Синеситту, готов был уже достать его из кармана и навести на медсестру, как вдруг ему пришло в голову, что женщины часто рожают под девичьими фамилиями.
— А Брабан?
Медсестра глубоко вздохнула и, выдержав взбешенный и властный взгляд француза, снова стала смотреть журнал.
— Да, — сказала она, — у меня есть Брабан С. Не могу разобрать ее имени.
— Синеситта.
— Как оно пишется?
Папа по буквам произнес имя моей сестры, которое медсестра старательно вписала в журнал, а затем спросил, где сейчас Синеситта.
— В родильном зале. На втором этаже.
Мой отец направился к лифту. «Сэр! Сэр!» — услышал он ее крик, что напомнило ему Боба. Он почувствовал, как пол задрожал у него под ногами. Тяжелый, оглушительный грохот сотряс воздух, пахнувший, как и во французских больницах, эфиром, кровью, хлоркой и овощным супом. Папа понял, что это медсестра бежит за ним по коридору, и когда увидел ее квадратные плечи, толстые ноги и круглое пузо, то почувствовал смутный страх и непроизвольно сунул руку в карман, обхватив пальцами гладкую поверхность пистолета. Медсестра, разозленная и сконфуженная из-за того, что ей пришлось бежать, нервно провела рукой по коротким волосам, поправила пряди и несколько кудряшек, накручивая их на палец, как на бигуди.
— Вы кто? — спросила она.
— Отец.
— Отец ребенка? Если вы отец ребенка, предупреждаю вас, что наверху ждет еще один.
— Я — отец женщины.
— Значит, дедушка. Дедушкам не положено находиться в родильном отделении. Впрочем, бабушкам тоже. Извольте остаться в комнате ожидания, прошу вас. Младенец скоро родится.
Она положила руку на плечо отца, и в этот момент, напрасно пытаясь найти взглядом ее вторую руку, мой отец догадался, что дежурная медсестра и есть безрукий агент Лемана. «Настоящий профессионал, — повторил ему Чарльз, усаживая в такси, направлявшееся в Хитроу. — Она выполняла наши задания во время государственного переворота Насера в 1954 году и, смешное совпадение, подорвала изнутри Комитет по защите демократических свобод, который в марте следующего года организовал поход на Брюссель, запрещенный как мэром города, так и губернатором провинции… Брабан». Медсестра поняла, что папа тоже понял, кто она. Конечно, она привыкла, что Леман не мог противостоять желанию при встрече со старыми приятелями из европейских разведок похвастаться, что среди его агентов, продолжающих ему подчиняться, есть безрукий.
— Мы контролируем ситуацию, — заверила она. — Мой коллега в родильном зале. Он следит за Колленом и звонит мне каждые десять минут.
Папа расположился в комнате ожидания и прочел несколько страниц из книги «Венера и море» Лоренса Даррелла, которую купил в аэропорту Хитроу. Он подчеркнул одну фразу: «… идиот, играющий на скрипке на пороге таверны — поэт с острова, у которого нереиды украли разум». Он услышал характерное двойное посвистывание агентов английской разведки и поднял голову. Перед ним возвышался огромный тип с красным лицом, выпученными светлыми глазами и спутанными на лбу седыми волосами. Только спустя несколько секунд папа узнал Стюарта Коллена, поправившегося почти на пятнадцать килограммов после освобождения из тюрьмы.
— Дорогой тесть, что вы тут делаете?
— Я приехал навестить мою дочь и ее ребенка.
— Не повезло, вы наткнулись на меня. Но заверяю вас: все чувствуют себя прекрасно.
— Это мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Я хотел бы поцеловать мать ребенка.
— Невозможно. Вы сможете увидеть их завтра после обеда, начиная с половины второго. Здесь не делают поблажек. По рассказам моих родителей, американский госпиталь, где родился мой брат, более приятный.
— Нет никакого способа?..
Папа незаметно глянул в сторону медсестры, которая огорченным кивком подтвердила слова Коллена.
— Кстати, — спросил Коллен, — как вы нас нашли?
— Вы забываете, что перед войной я был офицером бельгийской разведки.
— Чертов тесть! Тогда вы должны обо мне все знать!
— Только вы можете о себе все знать.
— Я? У меня нет никаких воспоминаний. Что я знаю о себе? Две-три вещицы. В общих чертах.
Глазго — красный город в темно-синем окаймлении. Кирпич пятидесятых годов, бетон шестидесятых и стекло семидесятых. Сорокаэтажные башни вызывают мысли о поломке лифтов и прыжках в пустоту. Коллен шел вдоль реки в сопровождении Жильбера-Рене Брабана, не хотевшего от него отставать и шагавшего быстрее, чем доктор Трибулет, его геронтолог с улицы Луи-Блан, разрешал ему делать. Может быть, не собрание сочинений Моцарта убило моего отца, а эта вынужденная долгая ходьба по Глазго, где уже чувствовалось наступление слишком ранней осени, несущей с собой пневмонии и простуды.
— Вы держитесь, дорогой тесть?
— В Эль-Аламейне бывало и похуже.
— Вы были моложе на пятьдесят лет.
— Вы правы, — проворчал мой отец, который, как и генерал де Голль, не любил, когда ему напоминали о возрасте. — Впрочем, не присесть ли нам на скамейку?
— Как пожелаете.
Они сели, находясь на равном расстоянии от Кингстонского моста и моста короля Георга V. Машины устало исполняли вокруг них свой вечерний балет.
— И что же это за две-три вещи, о которых вы помните? В общих чертах, как вы сказали.
— Мое рождение в Тортозе (Каталония).
— Ваше рождение?
— Потому что о нем мне, естественно, рассказали.
— Оно хорошо прошло?
— Нет, плохо.
Сменив тему разговора, Коллен сказал:
— Я хочу есть. Может, пообедаем?
— С удовольствием.
— Тогда вы меня приглашаете, поскольку у меня нет ни гроша. Я даже не знаю, как купить молоко, коляску и все остальное для ребенка.
— Об этом не беспокойтесь. Я привез все, что нужно.
Фраза, которую папа не должен был говорить. Глаза Коллена, имевшие столько различных и неразличимых оттенков, что в результате превратились в бесцветные, словно вывалявшись в зеленовато-коричневом навозе, потом покрылись в стойле серым слоем пыли, ожесточились и загорелись. Стюарт перестал безразлично взирать на папу и начал систематически и настойчиво проявлять к нему знаки внимания, как гурман в предвкушении жареной свинины с картошкой и кислой капустой.
Он повел его в «Пекин-Корт», находившийся недалеко от знаменитой Глазговской школы искусств. За соседним столом обедали художники Стивен Кэмпбелл, Питер Ховсон и Адриан Вишневский — последователи свободной шотландской школы живописи, наделавшей много шума в конце прошлого века. Они говорили о том времени, когда у них не было средств пообедать ни в «Пекин-Корте», ни в «Визидж Беате», ни даже в «Шиш Махале», то есть вообще не было денег на обед. «Учитывая направление, в котором развивается рынок искусства, — сказал Вишневский, самый умный из троих, — эти времена могут возвратиться». Папа, увидев, что в «Пекин-Корте» предлагают много чжуанских блюд, сказал, что это напоминает ему китайский ресторан «Радости Чжуцзян», расположенный за церковью Сен-Франсуа-Ксавье, где он часто обедал с чиновниками из министерства кооперации в те времена, когда работал с де Голлем. Стюарт, как обычно старательно изучив меню, обнаружил, что «Пекин-Корт» предлагал блюда и таиландской кухни. Только когда он выбрал два первых блюда (салат из устриц под лимонным соусом и суп из вешенок), второе блюдо (жареного в меду поросенка) и два гарнира (соевую вермишель по-таиландски и рисовую кашу, поджаренную с базиликом), он снова взглянул на папу, улыбнулся и сказал, похрустывая чипсами с креветками, которые официантка принесла вместе с фирменным аперитивом:
