Если б молодость умела — если б старость хотела. Молодости дарован шанс мудреть. У старости этого уже нет.
Исаак ты, Борис Исакыч, а не Борис
Вдруг запекло у меня в затылке и будто бы сверху вроде бы темно, а все видно. Я не успел ничего понять, но почувствовал — что-то неладно. Все действия, все слова импульсивны, не осознаны.
— Игорь, нашатырь дай.
— Чегой-то? Какой еще нашатырь? Он же под наркозом. Чудак!
— Мне… Мне… Не ему.
Это последнее, что я помнил и чувствовал. А дальше я обнаружил себя, поперек пересекающим телом своим тело больного, грудью своей прикрывающим его операционную рану. Руки мои были прижаты к его животу. В пальцах были зажаты концы нити, которую я завязывал перед тем, как на меня свалился этот морок.
Очнулся я, будто проснулся, оттого, что шеф, которому я ассистировал на этой операции, выдирал из моих рук нить.
— Отдай нитку. Отдай нитку! — опять скорее брюхом я почувствовал этот приказ-вопль, чем услышал и осознал головой происходящее.
Я ослабил пальцы. Шеф с глубоким удовлетворенным вздохом облегчения нитку выдернул и быстро ее завязал. Я уже приподнялся, выпрямился, пытаясь разобраться в происшедшем… происходящем. Шеф засмеялся.
— Уберите этого припадочного.
Обмороки хирургов во время операции не очень частое событие, но и не из ряда вон выходящее. Поэтому никого это не повергло в шок, никто не засуетился, а просто за халат меня оттащили от стола, а кто-то уже — я слышал — начал мыться мне на смену.
Порой перебдишь с каким-нибудь больным больше, чем надо и отдупляешься на мгновение не вовремя. С этим больным, как раз я и перестарался. Родственники наседали, сам больной крупный какой-то ученый то ли историк, то ли филолог, то ли философ. Из университета. Он же и в академии бугор какой-то, так что от президента звонили. Академики при нем какой-то штаб организовали. Народ ученый беспрестанно толкался и в палате у него, и в кабинете шефа, и у нас в ординаторской и по коридору шастали все время. И неудобно было даже отойти лишний раз. За ночь перед этим я дежурил, а ночь накануне операции остался в больнице, тщетно пытаясь убедить родственников и этот штаб в бессмысленности готовящейся операции. Тем не менее, в больнице толкался, почти не спал — и вот вам результат.
У больного был рак желудка и несколько лет назад его уже оперировали где-то, не у нас. Когда стали появляться метастазы в разных органах, близкие его засуетились в поисках спасения. Наша официальная медицина была уже не в силах помочь — только обезболивать. Но нашелся какой-то народно-ученый умелец, что взялся попытаться улучшить положение. По-моему, он так и сказал. Но родственники восприняли как уверенность в излечении. Мы не возражали, потому что не могли противопоставить, что-либо хоть даже с половинной уверенностью. А с близких, что возьмешь — надеждой мир живет. Удивительно, что ученая его братия тоже на что-то рассчитывала. У ученых должна быть больше развита логика. Впрочем, как известно, люди, где они не компетентны, всегда более невежественно категоричны, чем в своей области. Я вот, например, о политике рассуждаю много смелее, чем о проблемах медицинских.
Короче говоря, его лечили этим мифически-легендарным средством, а штаб ученых-немедиков наблюдал и безмерно суетился. А нас, нескольких врачей, просили понаблюдать, почти со стороны, за течением процесса. Мне казалось, что в просьбе этой было не столько заботы о больном, сколько желания, чтоб мы убедились в ничтожестве нашей науки и невежестве, заранее все отрицающих, наших корифеях.
Но метастазы продолжали разрастаться, развилась кишечная непроходимость как финальная стадия. По моему мнению, надо было обезболивать, уменьшать страдания, а не прибегать к операции, умножать его мучения. Но ясновельможный штаб, со слов новатора-умельца, считал, что чудодейственное лекарство вот-вот начнет проявлять себя — надо только еще, хоть на немного продлить его жизнь. Вот-вот наступит момент истины, все станет на свои места.
Мы не имели право отказывать. Морального права. Непроходимость-то была и устранить ее возможно. Ну, в лучшем случае, еще на несколько мучительных дней продлим его существование. Именно существование, а не жизнь. В этом по-нашему и был момент истины.
Вот во время операции и произошел со мной этот антисуперменовский казус. Бывает. Я, разумеется, был весьма сконфужен и по молодости лет считал, что ныне все мои коллеги, особливо, женского пола, меня засмеют и низведут в касту ими неприкасаемых. Обидно, конечно.
Я пошел к шефу в кабинет, чтоб он продиктовал мне операцию. Для вящей деловитости, я нес подмышкой не только худенькую историю болезни, но и пухлый операционный журнал. Николай Михайлович, увидев меня, рассмеялся.
— Ну, Борис, с тобой не соскучишься. Институтка. Запашок, что-ли сковырнул тебя?
— Да не спал я уже больше двух суток.
— Гулять меньше надо.
— Да причем тут! Я с ним и возился, — и я кинул на стол историю болезни.
Шеф ухмыльнулся.
— Ну, что ты лезешь не в свои дела. Непроходимость есть? Есть. Операция формально показана? Показана. И нет тебе дела до их бреда. Ученых из другого мира никогда не надо переспоривать. Они академики, а ты даже не кандидат наук еще.
— Мужика-то жалко. Они же сами призывают врачей, ради гуманизма безнадежным больным помогать уйти из жизни.
— Да ты их больше слушай. Абстрактные восклицания. А как дело до них доходит, так все благоглупости разлетаются по воздуху. Пойдут ли они сами после к такому врачу, какого уговорят на подобный подвиг? Не бери в голову, Исаак.
— Тем более. Операция бессмысленна и только продлит мучения.
— Да тебе какое дело? Ты должен выполнять все по медицинским показаниям, а не по собственным рассуждениям. В этом деле ты машина, робот. А они имеют право настаивать. И подтверждением твоей неправильной акции — твой обморок. — Шеф опять рассмеялся. — Да еще и ночь не спать не для подруги, а для дурости. Никогда тебе, Исаак, не стать Борисом. — Тут шеф и, вовсе, зашелся от смеха. — Несмышленыш еще.
— А причем тут Исаак и Борис?
— Да ладно тебе. Тебе что? Больше всех надо?
Люди имеют право надеяться. Мы не имеем право лишать их ее, надежды. Лечат же чем-то. Пусть не доказано, не проверено, но он же все равно умирает. А ты каждой бочке затычка.
— Да мне жалко его. Мука беспросветная и мы помощники этих мук.
— Он все равно умирает. А эти люди остаются, им жить. Пусть живут с сознанием, что сделали для него все. До последнего дыхания боролись за него.
— И за его счет.
— Да его уже нет. Они просто не понимают этого. А ты всюду лезешь, норовишь свое Я показать, доказать. Мол, ты один думающий гуманист, а они все безжалостное говно. Да и мы. Всюду вы лезете?
— Кто мы?
— Да вот тот, кто Исаак, а не Борис. Умерь свой пыл. Перестаньте вы быть ферментом иного мышления. Надо стараться быть, как все.
— Ну, это мы слыхали, проходили. Про евреев все знаем…
— Да ты не думай, что я против вас, что имею. Я вот тебя люблю. С тобой работаю с удовольствием. Даже дружу. Тебе оставляю ключ от квартиры, когда в отпуск уезжаю. Да у меня знаешь сколько… Сейчас я тебе скажу, сколько у меня друзей среди ваших.
— Да откуда ж вы знаете, кто из ваших наш? Я, например, всех не знаю.
— Вот и опять ты зарываешься. Что ты на меня-то хвост поднимаешь, на шефа своего. А что ж от тебя еще ждать? Вот вы…
— Опять мы! Что вы обобщаете? И уже все ясно. А презумпция невиновности где? — я натужно рассмеялся, не зная, как себя вести и как подобную беседу с начальством тянуть. Надеялся перевести все в полу-шутку, но в то время я еще этого не умел. Молод был.
— Презумпция невиновности, милый мой, это в суде. А на следствии презумпция виновности. Иначе не было бы никакого следствия. А мы с тобой сейчас не судим, а исследуем проблему. — Шеф похохатывал. — Ну, скажи. Почему через всю историю проходит нелюбовь к вам? Вот то-то и оно.
— Это не через всю историю. Это после разногласий на почве появления мессии. У христиан он есть уже, а евреи все ждут. Религиозные дела.
— Здрасьте. А с египтянами, Вавилоном, филистимлянами… ну и так далее.
— У всех так было и со всеми. А еврейская история просто хорошо записана в Библии. У других нет, или не настолько. Да вся история заполнена неприязнью друг к другу.
— Так то страны, а то отношение к народу.
— Страны не было.
— Во все вчиняетесь, что вас уж никак не касается. Ну, вот чего ты влез в это дело. Исполняй, что тебе велят медицинские показание и установки, то есть наша хирургическая доктрина.
— Я и исполняю.
— Исполняешь, да только разговорами наполняешь лишними все пустое пространство. Вот и обморок.
— Причем тут обморок?
— Знак тебе дан. Понял? Твоя нетерпимость, к тому, что душа не принимает, тут сказалась.
