— Вот именно. Кто-то ведь сказал, если Бога и нет, то его следовало бы выдумать.
— Это слишком высоко. Мы ближе — в сердце искать будем, не в высоком мышлении. То философия, душа, вера, — а то земля, тело, сердце. Как фамилия?
— Волков. Завтра с утра. К десяти.
— Все. Спасибо, Паша.
— Барсакыч, а он вам кто? Свой?
— Да нет. Просили. Наши доктора. А через меня, как через старшего, мол, самый уважаемый… м-м, наверное, в липовых делах. А? А уж взялся, так уж и хожу.
— Барсакыч, к телефону, к местному.
— Слушаю.
— Борис Исаакович. Подойди, пожалуйста, ко мне, в кабинет.
— Паша, это ты?
— Я, я. Тут интересная патология.
— У кого? Кого смотришь?
— Мальчика, что вы прислали. Волков. Приходите.
— А я зачем?
— Интересно. Интересная патология.
— Понятно. Сам разбирайся. Я ж тебе все сказал. Зачем я тебе понадобился?
— А вот и не понятно. Совсем не то, что вы думаете. Придите, придите.
В кабинете этом он и увидел впервые мальчика, о котором было столько разговоров и переговоров, для которого такой сложный заговор выстраивался.
Да, собственно, не такой уж и сложный. Прост, как апельсин. И цели ясны, и задачи поставлены, и работа шла без отклонений от генеральной линии.
Мальчик, действительно, выглядел нездорово — бледен, невзрачен, худ. Паша сидел рядом на крутящейся табуретке и водил датчиком по телу. Перед глазами его мерцал экран.
Паша жестом пригласил сесть рядом.
— Ну, Барсакыч, смотрите! Трехпредсердное сердце. Врожденная патология.
— Ну, и хорошо, Паш. Чего звал? Запиши.
— Да вы посмотрите! Действительно.
На четырехугольном экране мерцал сектор, в котором плыли, волновались, исчезали и вновь вспыхивали какие-то тени, просветления, огоньки, дающие непонятную форму, тотчас исчезающую или переливающееся в нечто совсем непохожее на только что виденное.
— Ну! Что вы скажете? Кто бы мог подумать.
— Ты о чем? Я вижу только помаргивающий полумрак и полусвет. Я в ваших эфемерных картинках ни хрена не понимаю.
— Ну, вот же! Вот. Видите? Это камера сердца. Предсердие. А вот! вот плавает как бы… Ну? Видите?
— Что-то такое вижу. В животе, например, мне все понятнее. Я, так сказать, этого не проходил не только, когда учился, но и на курсах усовершенствования. Не понимаю.
— Походили бы ко мне в кабинет несколько раз, стал бы и понимать. Экая премудрость!
— Ну да. Сейчас все брошу и пойду смотреть на твою премудрость. Учиться предпенсионно. Ты конкретно расскажи, что здесь.
— Это врожденная патология. Надо строго наблюдать. Может быть срыв. Как появятся симптомы недостаточности, или там, перебои, любое новое в состоянии, так сразу начинать лечение. А пока только наблюдать и беречься.
— Лечение какое? Операция?
— Не исключено. Я его еще не расспрашивал. Мы же отнеслись к нему, как здоровому. Кто привел, тот и пусть выясняет. Вот и займитесь, друг Иссакыч. Он же у вас в отделении.
— Пусть первоисточник занимается. Тот, кто прислал. С рентгенологом ещё поговорю.
— Да что вам рентгенолог скажет? Сами поначалу, а потом позовите терапевта, кардиолога.
— А ты кто?
— По штатному расписанию я нынче лишь УЗИст.
— Но ведь понимаешь.
— Понимаю, но тебе, Иссакыч, нужна, прежде всего, формальная, официальная запись. Я ж на фотке зафиксирую патологию на века. Как мальчика зовут?
— Не знаю. Волков, как вас зовут?
— Александр.
— Значит, Саша. Так?
— Угу. Что там у меня? Я ничего не понял.
— Саша, у тебя одышка, перебои в сердце были? Не чувствовал?
— Не знаю. Вроде, нет.
— На какой этаж поднимаешься без одышки?
— Я на третьем живу. Так ведь, лифт везде.
— Ты всегда лифт ждешь?
— Всегда.
— Видите, Барсакыч. Всегда лифт ждет. Это тоже показатель. А физкультура в школе, в институте, как? Нормально?
— А я удирал, по возможности.
— Вот так, Борис Исаакович! Это ж все не случайно. Инстинктивно берегся лишней нагрузки. Организм сам боится срыва. Спинной мозг на страже швыдче головного. Бережет стабильность.
— Ну, мудёр ты, Пашуня.
— Саша, тебе надо обследоваться в специальном институте.
— Угу. На байдарке в поход можно?
— Без рюкзаков и усилий.
— Да как же! Так нельзя. Я ж ничего особенного не чувствую.
— Ладно. Иди в палату. Позвони своим. Пусть родители подойдут ко мне.
— У вашего сына оказалась врожденная патология сердца.
— А что с язвой ничего не получилось?
— Причем тут язва! У него, действительно, порок сердца. Врожденный. Надо обследовать. Я в этом плохо понимаю. Ведь, может и операция понадобится. Может, надо торопиться, пока не наступил срыв. А может, только наблюдать. Это специалисты сказать должны.
— Спасибо, Борис Исаакович. Значит основной вопрос с армией благополучно разрешен?
— Благополучно!? Он же болен.
— Спасибо. Большое спасибо. Будем решать проблемы по мере их возникновения.
— Проблема ж возникла.
— И разрешена. Это главное. Армия сегодня — это ужас. Там же убьют и без всякой войны. Ни за понюшку, как говорится, табака. Не убьют тело — так душу… в какой-нибудь Чечне.
— Ему ж лечиться надо!
— Понял, понял, Борис Исаакович. Мы должны вам и вашему Кардиологу?…
— Его лечить надо! Наблюдать. Выяснять, что с ним. А вы: должны… армия… О чем вы?
— Понял, понял. Основной вопрос… А лечение потом. Еще поговорим. Спасибо, Борис Исаакович. Основной вопрос решен…
И папа Волкова Саши пошел от Иссакыча уверенной походкой человека, отхватившего свой кусок удачи во времена посткоммунистического переустройства жизни.
— Спасибо вам большое, Борис Исаакович. Значит категорически… Вы с полной уверенностью утверждаете, что у меня ничего нет?
— Господи Боже мой! Да, конечно же, нет! С чего вы взяли? Нет никаких оснований для беспокойства. Это, как говорится, с потолка…
— Видите ли, Борис Исаакович… Мне очень стыдно… Ну, да ладно… Сколько же я вам должен?
— Да ничего вы не должны. Во-первых, может быть, и, к сожалению, но я сформировался, как врач в эпоху агрессивного социализма и не могу пока привыкнуть к нынешнему зарождающемуся базарному капитализму.
— Вы не цените свой труд.
— Не мы не ценили наш труд и нас приучили к этому.
— Не ценить свою работу и есть основа халтуры.
— А что только в медицине? А во-вторых, друг мой любезный, я ничего не сделал, ни от чего не вылечил. Какая ж работа?
— Мы ученые считаем, что отрицательный результат тоже результат. Вы закончили сегодня свою работу?
— Да. Ухожу сейчас.
— Вы мне так симпатичны… Если не возражаете, может, пообедаем? У вас есть время сейчас?
Борис Исаакович посмотрел на часы и, пожалуй, хоть и нехотя, но согласился. Это столь часто предлагают и Иссакыч всегда говорил: Ну, с какой стати — я и так потратил на него время, а мне сидеть тратить еще свое время на еду с чужим человеком.
В данном случае он, по-видимому, поддался предложению этого, безусловно, интеллигентного человека. Согласился.
Они пришли в ресторан, и сей интеллигентный человек, пока ожидали заказанное, снова начал:
— Напрасно вы денег не берете. Я же к вам не по закону, а по просьбе общего приятеля. И знаете ли, как-то мне сказал один доктор в Питере: медицина наука не точная, а потому деньги вперед.
Они посмеялись, и Борис Исаакович тоже решил выступить с шуткой на ту же тему.
— А мне как-то, скорее всего другой питерский доктор сказал: никогда не ешь у пациента это вредно отражается на гонораре.
— От гонорара вы все равно отказались…
Тут-то им и принесли первый графинчик и, не дожидаясь закуски, первую рюмочку они сразу же пропустили.
Хитрый пациент, видно пригласил доктора не без задней мысли. Надо было ему, наверное, поплакаться кому-то в жилетку. Он попросил разрешения рассказать свою медицинскую историю.
— …Как вы говорите — анамнез, историю болезни.
Уже начатая водка сделала свое дело: доктор вздохнул и приготовился слушать. Наверное, не только из-за гонорара не стоит обедать с пациентом.
Начну, пожалуй, издалека. Потерпите? — На этот раз согласия собеседника он уже и не ждал. — Я не был мальчиком болезненным, но с самого младенчества был безмерно мнительным. Не помню — возможно, мама тряслась надо мною больше, чем надо; а может так сложился мой генетический рисунок. Во всяком случае, в том возрасте, когда я, более или менее, стал что-то соображать и воспринимать мир относительно разумно, мама стала отрицать свою вину, а всё стала пенять на генетический код. Впрочем, слов таких в те времена, когда правили наукой Лысенко и Сталин, она не знала, и просто, если я начинал на что-то жаловаться и метаться в поисках рака в своем организма, называла меня сумасшедшим. Однако я страдал и время от времени подозревал, а то и того хлеще — обнаруживал в себе рак или саркому, мама, отплевываясь и чертыхаясь, вела меня к очередному врачу, благо ей было это несложно, так как работала в больничной лаборатории. Конечно, еще проще было бы делать мне анализы самой, но разве я поверю — ведь, нет пророка в своем отчестве. Дело маминых рук для меня ничего не подтверждало и не отрицало в моих болезненных мозгах.
