Мы поболтали об Израиле и Америке. Затем Анфанг сказал;
— То, что со мной случилось, конечно, странно, но чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую, что во всем этом была какая-то неизбежность. Может быть, это даже скорее смешно, чем трагично.
— Так что же все-таки произошло? Ваша немецкая жена вернулась? — спросил я, чтобы показать, что я в курсе его жизненных перипетий.
Он посерьезнел и насупился.
— Я не имею никаких известий ни от жены, ни от детей. Если дети живы, они уже совсем взрослые. Они как испарились.
— А вы пытались их разыскать?
— Нет.
Раздался стук в дверь — горничная-йеменка принесла чай и печенье. Товия Анфанг проводил ее недоверчивым взглядом и покачал головой:
— Нет, это не имеет к моей бывшей жене никакого отношения. Мне говорили, что она вышла замуж за нациста и что он, кажется, потом пропал без вести где-то в России. Но поскольку она поклялась, что дети не от меня, с какой стати мне ее разыскивать? Их для меня больше не существует. Сюда я приехал, во-первых, для того, чтобы быть с моим народом, а во-вторых, чтобы понять, что такое еврейское искусство. А куда бы еще я мог приехать без гроша в кармане? И представляете, кого я здесь встретил? Соню, вдову Зораха Крейтера. Она сказала, что сохранила и привезла сюда картины Крейтера и теперь их продает. Мне это показалось подозрительным: сохранить холсты в этом хаосе и безумии. То, что я сейчас говорю, должно остаться между нами. Не дай Бог, кто-то еще об этом узнает. Как вы понимаете, мне ужасно захотелось взглянуть на последние работы Крейтера, и я попросил у Сони разрешения зайти. Она долго не пускала меня под разными предлогами и в конце концов призналась, что картины написаны не Крейтером.
— А кем же?
— Она познакомилась здесь с каким-то мазилой-копировальщиком, и он по ее заказу намалевал подделок. Странно, конечно, что критики и так называемые эксперты-искусствоведы ничего не заметили. Но с другой стороны, чему удивляться, если большинство из них полные кретины.
— А Соня — мошенница, — заметил я.
— Я тоже мошенник.
— Что вы хотите этим сказать?
— После того как этот шарлатан уехал, не то в Австралию, не то еще куда-то, я занял его место.
— Зачем вы это сделали?
— Я себя не оправдываю, но я голодал и болел, и мне была нужна женщина. В Нью-Йорке еще можно быть аскетом, но в этом климате это невозможно. Она взяла меня к себе и дала мне то чего я хотел. Я человек без амбиций, а теперь, похоже, и без характера.
— И все думают, что картины подлинные?
— Фактически я стал реинкарнацией Зораха Крейтера.
Мы помолчали. Потом Товия Анфанг сказал:
— Когда я прочитал в «Хаарец» о вашем приезде, я решил все вам рассказать. Эта история очень меня тяготит. Мы с Соней превратились в настоящих подпольщиков. Я приношу ей готовые холсты ночью. Если бы кто-то захотел, нас легко вывели бы на чистую воду. Она уже продала столько картин, сколько просто физически невозможно написать за одну жизнь. Но похоже, ни продавцам, ни покупателям недосуг заниматься расследованиями. Может, у хозяина галереи и есть какие-то подозрения, но он держит их при себе. В конце концов, он тоже имеет свой процент от сделок. Я слышал, что в Америке существуют так называемые «литературные негры». Но, насколько я знаю, среди художников такого еще не водилось. Это Сонино изобретение. Извините, что я вам все это рассказываю. Я утешаюсь тем, что не халтурю. Пусть подпись поддельная, но сами картины все-таки определенного качества. Словарь называет это не подделкой, а мистификацией. Ведь и раби Моше де Леон написал книгу «Зогар» под именем раби Шимона бар Йохая.
— Это правда.
— Вам еще не надоело меня слушать?
— Ни капельки.
— Зная ваши книги, я решил, что вы меня поймете, — сказал Товия Анфанг. — Иногда я чувствую, что в меня вошла душа Крейтера. Вы помните те картины, которые я писал в Нью-Йорке, когда еще был самим собой? Они не имели к Зораху Крейтеру ни малейшего отношения. Но здесь случилось чудо: я стал Крейтером. Мои нынешние картины не подделки, а оригиналы. Я не занимаюсь имитацией. Скажу больше — когда я как художник пытаюсь вернуться к себе прежнему, у меня ничего не получается. Я пробовал рисовать в двух манерах, чтобы передать и свой собственный опыт, но из этого ничего не вышло. Товии Анфанга больше не существует. Случаи вроде моего описаны в книгах по оккультизму и в статьях по психологии о раздвоении личности. Поверьте, было непросто пережить такую метаморфозу. Я всегда восхищался Крейтером, но мы были совсем разными. Он по природе был экстравертом, я — интроверт. Он был недюжинным человеком во всех отношениях. Поскольку я живу с его вдовой, она много о нем рассказывает. Иногда приходится слышать такое, что просто не знаешь, что и думать. А иной раз я сам не понимаю, с кем провожу ночь — с ней или с ним. Стыдно признаться, но я попал к ней в плен, в буквальном смысле этого слова. Она не позволяет мне никуда ходить, ни с кем встречаться. Даже с художниками. Мы живем в Яффе. У нее большой дом, когда-то принадлежавший одному сбежавшему арабу — не то шейху, не то еще кому-то в этом роде. А у меня жалкая конура в бедном районе. Вокруг сплошные йеменцы и нищие. Ни одного кафе поблизости. До меня в этой развалюхе жил арабский сапожник. Можете себе представить, в каких условиях живут простые арабы?! В моей комнате даже окон нет, вместо двери — занавеска. На улице солнце, а у меня тьма египетская. Я пишу без света, практически на ощупь. Когда я кладу холст на подрамник, то еще не знаю ни темы, ни сюжета своей будущей картины. И часто понимаю это уже ближе к концу. Самое поразительное, что стиль Зораха тоже изменился. Если помните, он всегда работал в более или менее реалистической манере. И вдруг стал чем-то вроде абстракциониста. Не вполне, но этот сдвиг очень заметен. Я пишу с такой легкостью, что даже самому страшно. Наверное, если бы я верил в бессмертие души и во все, что из этого следует, мне было бы проще объяснить то, что со мной происходит.
— Полагаю, что это ваше подсознание.
На губах Товии заиграла ироническая усмешка:
— Я боялся, что вы это скажете. Вам должно быть стыдно. Это же пустые слова.
— Не более пустые, чем все прочие, например «сознание», «воля», «чувство».
— Это просто красивая фраза. Что такое подсознание?
Какое-то время мы молчали, прихлебывая чай и пощипывая печенье. Затем я спросил:
— Что за бес сидит в этой Соне?
Товия Анфанг отставил свою чашку.
— Она ведьма. В Париже я боялся ее, как огня. Зорах, тот вообще от нее сбежал. Бывало, сидим мы в каком-нибудь кафе — «Купол» или «Дом», — а она врывается и устраивает сцену. Я много раз видел, как он отвешивает ей хорошенькие оплеухи. Я сам время от времени ее поколачиваю. Внешне она настолько отвратительна, что я просто не понимаю, как Зорах мог на нее клюнуть. Здесь она переменилась. В нее тоже вселился дибук. Она, как и я, стала реинкарнацией Зораха Крейтера. Вообще, я ей не слишком нужен. Она бы и сама вполне могла писать за Зораха, но ей лень. Днем она редко бывает дома. Обычно уезжает в Тель-Авив и шляется по тамошним кафе. У нее полно подружек. Еще она ездит в Хайфу и Иерусалим встречаться с разными профессорами, писателями, политиками. Здесь, в Израиле, есть особая каста эдаких титулованных вдов. Так вот, она их предводительница. Тут, конечно, никто раньше не слышал о Зорахе Крейтере, но теперь, благодаря ей, он — знаменитость. Она тоже. О ней даже пишут в газетах: на странице юмора по пятницам. А вот Товия Анфанг кончился.
— Неужели у вас здесь нет никаких родственников?
— Никого. Живет тут несколько человек, с которыми я когда-то дружил в Париже и в Америке, но они не знают о моем приезде. Мне бы и с вами не удалось встретиться, если бы Соня не уехала в Цфат. Там обитает целая колония художников, и она пытается ими руководить. Смешно, да?
— Пейте чай! Остынет.
— Да-да.
— Зачем вы спите с такой стервой?
Товия Анфанг принялся размешивать сахар.
— Это отдельная история. В действительности я сплю не с ней, а с Зорахом. Как будто я превратился в гомосексуалиста на старости лет. Все наши разговоры крутятся вокруг него. Без этого я не могу возбудиться. Вот вы упомянули подсознание. Я читал и Фрейда, и многих других. Мне известны все эти теории, но объяснить еще не значит вылечить. Да и вообще, лежание на кушетке у психоаналитика не по мне. Весь Израиль — одна маленькая деревня. Все всё про всех знают. Соня действует довольно осторожно, Скажем, она никогда не посылает картины на выставки, чтобы не вызвать подозрение какого-нибудь обозревателя. У нее поразительный нюх на коммерцию. Все продает по максимальной цене. При этом мне она платит гроши. Я для нее что-то вроде кошки или морской свинки. Вот так!
— Но ведь не силком же она вас тут держит? Почему бы вам не уехать в Париж или в Америку?
