— Я должен вернуться в Америку.
— Никому вы ничего не должны. Оставайтесь. Я обеспечу вас всем необходимым, в том числе отдельной комнатой. У вас ведь нет иждивенцев в Америке. Зачем вам возвращаться? Интересных женщин здесь тоже хватает. Поверьте мне, поститься вам не придется.
И Соня заговорщицки подмигнула. Опять зазвонил телефон. Когда Соня пошла к двери, я заметил, что ноги у нее кривые и тонкие, как палки. Соня взяла трубку. Через стену до меня доносилось ее бормотание. Наконец она опять появилась, сияя.
— Поразительное совпадение. Знаете, кто это звонил? Товия Анфанг! Сто лет от него не было ни слуху ни духу. Странно, да? Ведь мы только что о нем говорили. Со мной постоянно случаются такие вещи. Когда я сказала ему, что вы у меня в гостях, он пришел в невероятное возбуждение. Можно сказать, он напросился ко мне и скоро зайдет. Анфангу несладко здесь приходится. Он совсем один. Если бы вы остались в Израиле, он бы воскрес. А мы бы с вами потихонечку подготовили к публикации воспоминания Зораха.
Я съел десерт и запил его крепким кофе.
— Вы верите в загробную жизнь? — спросила Соня.
— Да.
— Я так и думала, судя по вашим книгам. Хотя, — конечно, иногда трудно понять, в какой степени то, что автор пишет, совпадает с тем, что он думает на самом деле. Я верю в бессмертие души. Зорах по-прежнему со мной. И сейчас тоже. Я вижу его в вас.
— Как это? Мы ведь совсем не похожи.
— Это вы так думаете. Когда человек умирает его душа вселяется в его друзей, в тех, кто был ему дорог и любил его. Одно время они с Товией Анфангом были закадычными друзьями, и, когда Товия сейчас позвонил, мне на миг показалось, что я слышу голос Зораха. Это трудно объяснить. Вот я сижу рядом с вами и чувствую присутствие Зораха. Вы были его любимым писателем. Он часто вспоминает о вас в своих записках. Несколько недель назад, когда я лежала ночью без сна, он больше часа говорил мне о вас.
— Что именно?
Соня взглянула на меня с хитрой усмешкой:
— Пока это тайна.
Я понимал, что это граничит с безрассудством, возможно, даже с предательством, но ничего не мог с собой поделать. Взглянув на одну из картин, я спросил:
— Это работа Анфанга?
Соня нахмурилась:
— С чего вы взяли? Это Зорах. Одно из его последних полотен.
— Мне показалось, что это похоже на Анфанга, — сказал я почти против воли, как будто кто — то другой говорил моими устами.
— У меня здесь нет ни одной работы Анфанга, — раздраженно сказала Соня, — ведь я уже говорила вам, что он перестал писать. Он один из тех, кто сломался и кончился здесь как художник.
Она бросила на меня злобный взгляд. Я насторожился. Такая женщина и отравить может, с нее станется.
— Все это ложь, — сказал я, поднимаясь, — Здесь нет ни одной картины Зораха. И никаких мемуаров он тоже не писал.
Я бросился к двери. Соня кинулась за мной. У меня мелькнула мысль, что вот сейчас она запустит в меня тарелкой. От волнения я никак не мог найти входную дверь и бессмысленно тыкался туда-сюда в прихожей. Наконец я выбежал на улицу. Там стояла такая невыносимая жара, что я чуть не задохнулся. У меня закружилась голова, колени ослабли, и я весь покрылся испариной. Мне казалось, что я чудом избежал смертельной опасности. Еще немного, и я бы пропал. Вдруг в конце улицы я увидел Товию Анфанга — потрепанного, сморщенного, сутулого. Он медленно брел к Сониному дому шаркающей походкой. Заметив меня, он кивнул. Я оглянулся и увидел Соню. Она стояла, раскинув руки, как бы приглашая меня назад, к себе. В ее глазах светилось торжество, сдерживаемая радость, как будто мое бегство было всего лишь частью некой интимной игры. Она манила меня указательным пальцем, и я услышал, как она кричит: «Мешугенер литерат, кум крик!»[14]
Следующую ночь я провел в доме Сони. Товия, сославшись на какие-то неотложные дела, ушел рано. Под утро начался сезон дождей, Лило, как из ведра. Сверкали молнии, гремел гром. Ветер выл как стая шакалов. Солнце напоминало чадящий фитиль в черных тучах. Днем было так же темно как вечером. По радио сообщили, что дорога в Тель-Авив затоплена. Специальные носильщики переносили пешеходов с одной стороны улицы на другую. Вечером мы с Соней сели у камина, и она вращая планшетку, продиктовала мне первую главу воспоминаний Зораха Крейтера.
Считается, что постоянная спешка — типичный американский недуг. Должен признаться, что я тоже пал его жертвой, хотя по рождению и не американец. Иной раз так закрутишься, что имени своего вспомнить не можешь. (Кстати, меня зовут Кон.) Все время куда-то спешишь, вечно опаздываешь — даже во сне.
Той зимой я работал в газете, писал книги, ездил в лекционные турне и в качестве приглашенного профессора вел класс литературного мастерства в университете на Среднем Западе. Хотя я проводил там всего пару дней раз в две недели, я снял квартиру с телефоном. В моем университетском офисе тоже был телефон. Оба аппарата трезвонили не переставая. Какую бы дверь я ни открыл, меня приветствовал телефонный звонок. Со мной хотели познакомиться другие преподаватели, их жены приглашали меня на ужин или на ленч, студенты интересовались судьбой своих работ, которые мне полагалось читать, журналисты настаивали на интервью, деятели местной еврейской общины предлагали выступить в их культурном центре.
Я не умею говорить «нет» и на все соглашался. Моя телефонная книжка была исчеркана разными адресами и телефонами — я сам едва разбирал собственный почерк. А так как у меня были еще квартира на Манхеттене и кабинет в редакции газеты, письма и рукописи приходили по четырем адресам. Всюду скапливались кипы бумаг, прочитать которые я был не в состоянии. Часто я вообще не вскрывал конверты. Такие занятые люди обычно нанимают секретаря. Но во-первых, я постоянно переезжал с места на место, а во-вторых, не хотел никого посвящать в свои запутанные отношения с женщинами. За долгие годы холостяцкой жизни у меня образовался целый гарем тех, с кем у меня «что-то было», и тех, с кем «могло быть». Я всем всё обещал. Некоторые из моих приятельниц были еще сравнительно молоды, другие уже состарились, у одной был рак. Иные вышли замуж, иногда даже по два, а то и по три раза. Их дочери относились ко мне как к отчиму. На дни рождения и праздники от меня ждали подарков. Большинство из этих женщин я просто игнорировал, от чего просыпался по ночам, мучаясь угрызениями совести. Впрочем, мысленно я общался со всеми, и они, как мне казалось, отвечали. Телепатия, ясновидение, предчувствия целиком и полностью вытеснили письма, телефонные звонки и визиты. Я вел себя по-свински, но эти женщины продолжали меня любить. Может быть, потому, что я тоже был предан им, по крайней мере, в глубине души. Перед сном я всегда молился за них.
В том феврале у меня неожиданно высвободилась целая неделя. Из-за скоропостижной смерти раби тамошней общины отменилась моя поездка в Калифорнию. Получив печальное известие, я сразу же решил провести нежданные выходные с Рейцл. Предыдущую ночь я провел у нее в Бронксе. Мой самолет вылетал в полдень, и я встал в шесть утра. Больная мать Рейцл, Лия-Хинда, поднималась поздно. Рейцл накормила меня завтраком. Добравшись к восьми часам до дома, я обнаружил под дверью телеграмму об отмене лекции.
Когда я уходил, Рейцл попрекнула меня: «Раньше ты оставался на несколько дней, а в последнее время — самое большее на ночь».
И вдруг у меня образовалась целая неделя!
Приехав домой, я лег на диван в надежде хоть немного поспать после почти бессонной ночи — мы с Рейцл ходили в театр и вернулись домой около часа. Зазвонил телефон, но я решил не брать трубку. Мне вспомнились слова Исава, продавшего свое первородство за чечевичную похлебку: «…вот, я умираю; что мне в этом первородстве?» Я чувствовал, что жизнь, которую я веду, фактически была медленным самоубийством. Дошло до того, что я не решался покупать себе больше пяти бритвенных лезвии за раз. Купить десять — было все равно что бросить вызов судьбе — уже завтра у меня мог быть инфаркт или нервный срыв.
Я проснулся в одиннадцать такой же усталый, как лег. Обвел глазами комнату. Женщина, которая приходила ко мне убираться, перенесла операцию и уехала поправляться к своей матери в Пуэрто-Рико. Квартира была в жутком запустении. Книги и журналы валялись на полу вперемешку с трусами, галстуками и носовыми платками. На столе скопились неразобранные бумаги. Я старался поддерживать порядок, но в доме вечно царил хаос. Я никогда ничего не мог найти. Терялись счета, пропадали ручки и очки, я надевал один ботинок, а потом долго прыгал по прихожей в поисках второго. Как-то раз исчезло мое кашемировое пальто. Я обыскал весь дом, заглянул в такие щели, где даже майка бы не поместилась, — пальто нигде не было. Может, у меня побывал вор? Но никаких других следов ограбления не было. А потом; если бы кто-то в самом деле влез в мою квартиру, вряд ли бы он ограничился одним пальто. Я опять принялся перебирать вещи, висевшие в платяном шкафу. И вдруг наткнулся на пальто. Возможно ли, чтобы рассеянность приводила к временной слепоте?
