Зачем ты сердишься, дорогой читатель? Ты прервал меня, не дослушал. Не буду и спорить с тобой. Как раз о Чернышеве я и хотел тебе сказать. Тем более, что и ты знаешь, и я знаю: в эти дни в Соснове Великом проходят первые международные Чернышёвские чтения, а накануне чтений состоялось открытие Дворца-музея.
Проходило открытие Дворца-музея в торжественной обстановке и широко освещалось в прессе, на радио и в телевизионных информационных программах.
Так что, читатель, считай, что это — еще один «репортаж с места события».
Сентябрь. Краснея от того, что не в силах сдержать внутри себя боль от холодного ветра, кричала листва городских кленов. Но крика ее не слышал никто. Радостно-оживленные человеческие голоса заглушали печаль природы; шумели спешащие во Дворец праздничные толпы.
Вспышки фотоаппаратов, жужжание теле- и кинокамер. Интервью — то у именитого гостя, то у простого местного жителя. Тщеславие человека: прикоснуться хоть на секунду к вечности…
Когда под аплодисменты собравшихся перерезали ленточку и начался торжественный митинг, первому дали слово знаменитому математику, члену-корреспонденту Российской академии, другу Чернышева — Андрею Денисовичу Поныреву.
Грузный, седобородый старец, тяжело опираясь на палку, вышел к микрофону, откашлялся и натренированно-естественным голосом произнес небольшую речь:
— Дамы и господа! Я счастлив, что дожил до сегодняшнего дня. До того дня, когда мы открываем этот Дворец, этот прекрасный, величественный памятник нашему гениальному современнику — Николаю Давидовичу Чернышеву. Его жизнь была кратка, как кратка была жизнь Абеля и Галуа. Но как и норвежского, и французского математиков, так и нашего соотечественника можно смело поставить в первый ряд величайших ученых планеты. Николай Давидович…
Тут оратор на минуту замолк, аккуратно промокнул глаза белоснежным носовым платком. Затем голос Понырева зазвенел с новой силой — проникновенно-сдержанной:
— Я звал его просто Коля. Мы жили с ним в одной комнате, в общежитии, том, что в Старом Петергофе, и судьбе было угодно, чтобы я стал его другом. О, в моей памяти навсегда остались те ночи без сна, в табачном и кофейном чаду, когда мой друг — юный Коля Чернышев делился со мной своими раздумьями и сомненьями. Я вижу его ясно, как сейчас: взлохмаченного, небритого, с возбужденно горящими глазами. Я бы даже позволил себе сказать: не с глазами — с очами! Он был захвачен одной, но поистине пламенной страстью: создать математическую модель Вселенной. Открыть магическую формулу ее строения. Да, да, он был страстно убежден, что она, эта формула, существует. И столь же страстно был убежден в том, что открыть ее предстоит именно ему. Нужно только не щадить себя. А трудолюбию Колиному можно было поистине позавидовать.
Оратор опять выдержал паузу. Опять промокнул глаза белоснежным платком и затем заговорил с печалью:
— К сожалению, завистников у Коли было немало. Когда, незадолго до защиты дипломной работы, ему удалось создать — ныне известную всем — формулу Вселенной, то открытие моего друга было встречено математиками Университета в штыки. Горько говорить об этом, но на Ученом совете, на заседание которого Коля ворвался, торжествующе потрясая листком с открытой формулой, его просто-напросто высмеяли… О, да, Николай Давидович Чернышев ворвался не только на Ученый совет, но и в науку, — как беззаконная комета. Стремительная. Ослепляющая. Не позволяющая патриархам от науки почивать на лаврах. Но люди, которые должны были растить и пестовать новых Остроградских и Лобачевских, не дали себе труда даже задуматься: а может быть, родился новый гений?! Для них Чернышев был просто амбициозный студент-недоучка. А эта формула… эта формула была само совершенство. Словно шедевр искусства. Она была прекрасна, как «Мона Лиза». Проста, как все гениальное!.. О, мой бесконечно дорогой и бесконечно наивный друг!..
Вновь наступило полуминутное молчание. Понырев вновь, уже в который раз, промокнул глаза платком, горестно вздохнул:
— Разумеется, самолюбие Коли Чернышева было уязвлено. Он не стал защищать диплом, собрал вещи и вернулся сюда, в свой родной город. Навсегда останется тайной, о чем думал он в последние дни своей земной жизни. Как рассказывали позже родители, Коля, вернувшись домой, был молчалив, замкнут. Можно только представить, насколько тяжело было ему в те дни! И мне, поверьте, тяжело сейчас говорить… Лето было жарким, и родителей не встревожило, когда однажды утром Коля ушел на реку купаться. Ушел и не вернулся. Тела его не нашли. И мы даже не можем поклониться его праху… Коля был хорошим пловцом, и нет сомнения: это был добровольный уход из жизни… С того трагического дня прошло уже полвека. Но прошедшие десятилетия все более и более ясно показывают нам: последний день жизни Николая Давидовича Чернышева стал первым днем его бессмертия!
Понырев умело сделал вид, что ему трудно говорить, замолчал и отошел от микрофона.
Никто не знал, что ему, Поныреву, как лучшему другу, Коля Чернышев первому показал листок с формулой Вселенной. И что он, Понырев, первым высмеял своего товарища-недоучку, возомнившего себя гением.
Никто не слышал, как кричит от боли листва городских кленов. Никто — кроме исхудалого, одетого в рубище старика, прислонившегося к одной из колонн Дворца. Глаза старого человека были прикрыты подрагивающими веками. Он слышал крик боли — отчаянный, почти тотчас же замирающий среди ветвей. И может быть, в действительности, а может быть, только внутренним зрением видел: какой-то малый листок дергается на ветру, словно лягушачья лапка под током.
Когда-то старика этого звали: Николай Давидович Чернышев.
В петербургском архиве царской полиции хранится донесение за №1-9-3-7 — об уличных беспорядках в городе Тифлисе в апреле 1901 года. В нем говорится: «убит Иосиф Джугашвили».
Версий здесь может быть две.
Кто-то присвоил себе биографию и имя убитого. Но для чего? Мог ли кто-либо тогда предположить, что два десятилетия спустя никому не известный Джугашвили станет Сталиным?
Скорее всего, верна вторая версия. Душа, побывав на том свете, смогла вернуться в мертвое тело и ожесточилась ко всему живому на земле…
Он стоял у открытого гроба, смотрел на лицо убитого и плакал.
«Пусть, пусть все видят МОИ слезы. Пусть запомнят их».
Он нарочито не скрывал слез. Они были — подлинные.
Слезы повисали на усах, доходили до верхней губы. Время от времени кончиком языка он осторожно слизывал их. Слезы были соленые. Как полагается. Все правильно.
Иногда его вдруг передергивало. Гримаса боли искажала лицо. В такие минуты он отворачивался ото всех, он не хотел, чтобы кто-либо видел, что ему не по себе. Гримаса боли… Это было уже ненужное проявление его бессильной ярости. И жалости — к себе самому.
«Этот убийца, этот маньяк, понимает ли он, ЧТО он наделал? Зачем ему это было нужно? Почему поторопился? Кто его поторопил? Как фамилия его? Никоноров? Никонов?.. — Вождь рассердился на себя, что не может вспомнить фамилии. — Николаев? Да, верно… Захотел быть равным со МНОЙ? Захотел опередить. Стать первым. Ничтожество! Но почему он поторопился? Почему они ВСЕ поторопились?»
Вождю скоро — 55. Сделали подарочек…
Наметить жертву, обдумать месть, выбрать подходящее время и — отомстить. Так, как только Он и может это сделать. Только Он, — и никто другой! Никто не смеет опередить его.
«Чувство благодарности — омерзительно, сладостно чувство свершенной мести. Почему же они поторопились? Почему?»
Вождь смотрел на застывшее, словно от декабрьского мороза, лицо убитого и плакал.
«Он был моим единомышленником, он понимал меня. Он был — моим. Почему они посмели отнять его у меня?»
Вождь плакал. Ему хотелось сказать: поднимите веки убитого, откройте его глаза, пусть он посмотрит на меня, пусть увидит меня — он все поймет.
Не посмотрит и не увидит…
Не было триумфа Вождя. Не отомстил.
Вождь будет справедлив. Он покарает виновных. Он обрушит на них праведный гнев свой. Народ поддержит своего Вождя. Весь народ. Но разве тысяча жалких кошек заменит одного льва?! Какая радость ему от такой мести? Дело сделано БЕЗ НЕГО — и мертвого не воскресить.
«Он был моим. Почему они поторопились? Хотели показать: они — сильнее меня? Но что они без МЕНЯ? Разве у них есть власть, есть сила? И все-таки — посмели…»
Вождь прикрывал глаза и тотчас открывал их — острые иглы ярости терзали его мозг. Лицо убитого смотрело на него изнутри, из-под черепной коробки. Пусть лучше оно будет — вовне. В мире других людей. Неподвижное лицо покойника… Живой — один, мертвых — не счесть. Но какая радость ему от запоздалой мести?
