В моду входила проза Андрея Белого. Его охотно издавали. Его покупали. Может быть, и читали?
К стыду своему, я плохо знал прозу Андрея Белого. Но все-таки в оправдание свое скажу: имя это не было для меня звуком пустым. Еще с детства я помнил, например, такие его стихотворные строки:
И колокольчик, дар Валдая,
балды, над партами болтая,
переболтают в «дарвалдая».
Мне, балде, поболтать сейчас было не с кем.
Над площадью, над прилавками книжного базара мерцало марево.
А над маревом площади — огромным, тяжелым колоколом — возвышался памятник Екатерине. Императрица надменно взирала на своих (хотя и бывших) подданных, что суетятся и галдят где-то там, далеко внизу. Повелеть бы выпороть их на конюшне! Но, увы, даже ей, Екатерине Великой, уже было не по силам повелевать.
Впрочем, Екатерина могла, несомненно, считать себя счастливой. В ленинско-сталинское время ее почему-то не свергли с пьедестала, не превратили в мираж.
Может быть, императрицу спас ее удачный каламбур на другом памятнике — «Petro primo Catharina secunda»? Как известно, советские вожди тоже любили пошутить.
…Сегодняшний городской мираж, так и не приняв четких очертаний, исчезал. Словно бы и нет ничего вокруг. Только вязкий асфальт под ногами. Петербург смеялся надо мной, и смех его звучал издевательски.
Вторая реальность, книга, обернулась сейчас первой реальностью.
От отчаянья одиночества я купил «Петербург» Белого.
Надо, надо мне, в конце концов, собраться с духом и прочитать этот великий роман о родном городе. Получить наслаждение от изысканного словесного мастерства.
День исчезал почти незаметно.
Белая ночь аккуратно расправила над городом подсиненную скатерть неба — без единой складки. Словно в дорогом ресторане. Золотистым шампанским играл полный бокал луны.
…О, морок мрака, рыданье рока и мир трактира! Мерцанье моря, паренье праха, дух вдохновенья! Конь своенравный, зачем копыта над головою моей занес ты? Куда ты скачешь? Кому отмщенье? Обман тумана… А жизнь? Жизнь — истинно обман. Обман — жизнь истин… И сном во сне дворцы мерцают, и топью блат их время топит. И бьют копыта по глади моря, и не удержит рука поводий. И бьются волны о берег мерно…
Серебряный голубь (или ангел?) стучал в мое окно. Сновидческий город смотрел мне в глаза.
Но закрывались мои глаза, и голова моя опускалась. Все ниже и ниже. Пока я носом не утыкался в раскрытую книгу. И тогда я, мотая головой и поддерживая пальцами веки, снова принимался читать все ту же, все ту же страницу…
На трех китах, как известно многим, держится литература двадцатого века: на Прусте, Джойсе и Кафке. Теперь литературоведы мира к трем «западным» китам подчас прибавляют четвертого, русского — Андрея Белого. С запозданием — но и с пиететом! — они воздают ему должное. Радуйся, русская муза! Потирай руки, российский издатель! Не спи, не спи, книжный червь! Пришел час твоего пира, фанатик-читатель, раздуйся от гордости, возьми в руки нож, — нет, нет, не столовый, — старинный, слоновой кости нож для разрезания книжных страниц.
Я не могу удержаться на ките. Я соскальзываю с его гладкой, мокрой спины. Что ж поделать, я слишком хорошо усвоил козьма-прутковскую заповедь: «Если у тебя есть фонтан — заткни его».
От отчаянья хватаюсь я за китовый ус, пытаюсь удержаться над водой. Но вновь бьют копыта по глади моря, и вновь я терплю крушенье. В стакане воды?
Поднимаю белый флаг.
Белой ночью Петербург затерянным призраком бродит в густом молоке белых колонн. Он утрачивает плоть и тяжесть, становится невесомым. Бесшумно повисает над Невой, и его отражение в речной воде реальнее, чем он сам.
Река была здесь задолго до города. Она родила его от отчаянья одиночества? Однажды он приснился ей? А Петр Великий лишь подсмотрел сон природы?
Но все же, зачем пришел сюда человек? Кому мешал спящий младенец-мир?
Впрочем, что явь, что сон? Дурацкие, однако, вопросы приходят в голову человека на пороге сновидения. Ответы на них все равно не найти — ни во сне, ни наяву…
Глаза мои вновь закрываются. Шелестит страница, шелестит невская вода. Но как же так? Могу ли я слышать в закрытой комнате плеск реки, хотя она и не очень далеко от меня? Быть может, сама Нева стала сейчас моим сновидением?
Город — творение человека. И в конце концов, нет ничего странного, что Петербург — это литература. Миф. Мираж. Но белая ночь, призрак природы, — тоже литература? Достоевский и Андрей Белый бродят в ночном тумане, аукаются, но никак не могут встретиться. Размываются, словно столетия, силуэты людей…
Почти неотличимы друг от друга были сейчас: утро, день, вечер, ночь. Что более живое: сон или явь?
Никогда не забуду (он был или не был
этот вечер)…
Правда, утренняя прохлада вернула ощущение реальности. Камень снова стал камнем, дерево — деревом, улица — улицей.
На улице разбитная деваха, когда я проходил мимо нее, сказала с улыбкой (полузевком?):
— У вас такой одинокий вид! И я так одинока! Пригласите меня к себе в гости! Я — ваша незнакомка.
Ну что же, поэт Александр Блок мне гораздо ближе, чем прозаик Андрей Белый. И реальнее.
Груды мусора да лужи,
грязь, объедки, ржавый лом.
Говорили: рай. А хуже
место вряд ли где найдем.
Вместо солнца и лазури —
тучи, дождь и град, и снег;
изверженья, войны, бури
не закончатся вовек.
Где рачительный хозяин —
привести все в Божий вид?
Не Адам, — хотя бы Каин,
раз уж Авель был убит.
Наша жизнь — короче суток.
Лишь обдумать: что да как,
или спрятаться в закуток
и посвистывать в кулак.
Под ногой то гвоздь, то склянка,
то обертка от сластей.
Так и вертится времянка
с вывеской: Земля людей.
