Настало время для песенки, которую сестры записали серебряными буквами, но никто не хочет усаживаться обратно. Молодежь вышла на террасу покурить, все сняли обувь и устремляются через лужайку к кустам, куда их притягивают мешки с бутылками пива, старики перемещаются в гостиную, к чашкам с кофе, обед закончен. «Три звезды» убирают со стола и относят невесту в постель.
Все звуки — скрип столов и стульев, сытые и довольные голоса, несущиеся изо всех комнат, — озаряют кухню, где в одиночестве стоит Нина и намывает горы тарелок в теплой воде. Голоса и смех разносятся с такой же гулкостью, как шаги в церкви в сочельник перед торжественным закрытием дверей. Тучи рассеялись, свет устремляется в окна, не такой, как всегда, потому что в воздухе висит ливень из света, он льется от расцветших каштанов на аллее и греет глаза. Эвенсен торжественно прокрадывается к заправленным кофеваркам, за которые он отвечает.
— Ну! — шепчут все в один голос, и он нажимает на кнопки, которые загораются красным, вскоре кофеварки гудят и разносится аромат кофе.
— Видела бы меня Гудрюнн!
Мать жениха заглядывает к Нине в кухню. Хильдегрюнн — бывшая жена Арне, теперь женатого на сексуально активной Марлен, которая была в Париже, если Нина все правильно запомнила. Она приоткрывает дверь и заглядывает, будто совершает что-то незаконное, прошмыгивает через порог и останавливается, держась за ручку двери, затаив дыхание, будто ее кто-то преследует.
— Мне нужно передохнуть, — шепчет она, — там такая катавасия. Можно побыть здесь, пока я не приду в себя?
— Пожалуйста, — отвечает Нина.
— Ну, ну, — говорит Хильдегрюнн, — вот он и женился.
— Чудесно, — замечает Нина.
— Да, теперь у них обоих есть по жене, — говорит Хильдегрюнн, — и у Арне, и у Андерса.
— Да, — кивает Нина.
Мать жениха садится на кухонную табуретку, сутулится, сметает невидимые крошки со стола и пылинки с платья.
— Да, да.
Она прикусывает губу, слезы переполняют глаза.
— Уф, — смущенно вздыхает она, вытирая лицо рукавом, — да, да, в каком-то смысле это хорошо.
Сама она, как выясняется, живет в маленькой двухкомнатной квартире в пригороде, куда переехала после развода. Арне и Марлен оставили себе старый дом с кустами роз, яблонями и собакой, у нее же не было средств, чтобы его содержать, — а это очень обидно, потому что она куда больше Арне любила и сад, и собаку. Но держать собаку в своей теперешней квартире она не может. Кстати, ее зовут Белла, боксер шоколадного окраса.
— Красивое имя, — замечает Нина.
У Хильдегрюнн в сумке есть фотография, которую она протягивает через стол, Нина отходит от раковины посмотреть, но с ее резиновых перчаток капает на фотографию, и когда она хочет стереть воду, вместе с водой стирается голова Беллы. Хильдегрюнн хватает фотографию, сушит на коленях, дует на нее безо всякой нужды, склоняется над столом и всхлипывает.
— Извините, извините, — говорит Нина и хочет погладить ее по волосам, но боится испортить заодно и прическу. Она наклоняется, прислоняется головой к голове Хильдегрюнн, как бы обнимая ее. Та глубоко вздыхает, спина содрогается, в дверях появляется Эвенсен — он пришел проверить кофе. Хильдегрюнн вытирает лицо, кладет испорченную фотографию в карман платья и, пошатываясь, выходит. В дверях она поворачивается к Нине и бормочет «спасибо».
Подают кофе с коньяком, из кладовки выносят высокий свадебный торт, он возвышается на кухонном столе пятью ярусами. Агнес втыкает в него бенгальские огни, но боится нести. Будиль неуверенно держится на ногах из-за подагры, а у Сванхильд очень слабая правая рука.
— Я справлюсь, — говорит Эвенсен и делает шаг вперед. Нина зажигает огни, Агнес бежит впереди и везде гасит свет.
— Тсс! Несут торт!
На дворе лето, и в комнатах полностью не темнеет, зато они погружаются в сказочные фиолетовые сумерки. Эвенсен приседает, протискивает руки под форму и одним уверенным движением поднимает торт. Уле открывает ему дверь, Бато берет три торжественных ноты на аккордеоне.
— Вообразить только, какая у меня теперь жизнь, — говорит Эвенсен.
По комнатам пробегает дрожащий вздох сразу вслед за появлением Эвенсена и Агнес, которая придерживает его за руку, чтобы он не оступился, тонкие седые волосы на его голове стоят торчком, будто маленькие, вибрирующие праздничные антенны. Молодежь возвращается из сада посмотреть на торт, Эвенсен подходит к столу, прибранному Адой, с большим достоинством, приседая, сгружает торт на стол и низко кланяется:
— Прошу к столу! Угощайтесь!
Но кто же будет резать торт, если невеста спит, в журнале об этом ничего не написано. Жених не хочет делать это в одиночку, все возмутятся, если он притронется к торту, к тому же он плохо видит в темных очках. Бенгальские огни гаснут, пока все обсуждают проблему, молодежь собирается возвращаться на лужайку, на пляж и к пиву, и тут Будиль хватает нож, протыкает торт и отрезает себе огромный кусок. Мать невесты вскрикивает, как будто проткнули ее саму, и отказывается платить за торт, не разрезанный собственной рукой ее дочери, — знают ли гости, к каким несчастьям это может привести, если верить журналу?
— Now the party is rocking![10] — говорит Будиль, пожевывая марципановую розочку. — А кто будет бросать свадебный букет, если невеста спит? Об этом тоже ничего не написано в журнале.
Если бы молодость знала!
— А кто будет танцевать вальс с женихом?
Если бы старость могла!
Мать невесты плачет, молодежь начала лопать торт, «Три звезды» играют танцевальную музыку.
Балканские ритмы устремляются в ночь и приводят все в движение. Уле и Эвенсен сели на лестницу у входа в кухню, закрыли за собой дверь, подальше от будоражащих ритмов. Зажгли четыре последних бенгальских огня и держат их перед собой. Сначала два, а потом еще два оставшихся. Они горят так странно, невозможно понять, какого они на самом деле цвета. Сначала огонь сверкающий и белый, потом вдруг становится голубым или красным, бенгальские свечи не похожи на звезды. Скорее на мерцание моря. Нет, они напоминают то, что получается вокруг весел у Эвенсена, когда он быстро гребет.
— Да, ты прав, — говорит Эвенсен.
— Такой белый, как пена от мотора лодки.
— Ты дважды прав, — говорит Эвенсен.
— И ты прав.
— Трижды!
— Опять прав, ты — умный парень!
— Да, — говорит Уле, — умный. И это нелегко.
— Нет, нелегко, и ты снова прав.
Перед ними расстилается море из черных кустов с острыми торчащими веточками. Они не похожи на шипы и торчат по-другому. Скорее — на решетку. Целое море от этого дома до дома Уле. От этого дома до Эвенсена. Если бы через них можно было пройти — это был бы кратчайший путь.
— Да, ты прав.
Но так не годится. Даже собаки не могут пройти в кустах. Может, даже кошки не могут. Но Ада и Агнес нашли в них туннель, у них там пещера. Уле там не был, но он их слышит. Даже сейчас.
— Слышишь?
— Нет, — говорит Эвенсен.
Они прислушиваются, но кругом раздается только балканская музыка и взрослые голоса.
— Нет, послушай вот здесь!
Уле показывает на кустарник. Точно, внутри слышен шепот, там кто-то двигается.
— Там их никто не найдет. Это потайное место. Если начнется война, я попрошусь к ним в убежище.
Будиль проходит мимо в поисках пьяного дяди. Нет, его здесь не видели. Сестра невесты писает в кустах сирени, Будиль и у нее спрашивает про пьяного дядю.
— Какого дядю?
— Пьяного.
— Дядю Хьелля?
— Да. Так где он?
Дядя Хьелль курит сигару в плетеном кресле на террасе. Сейчас его спасет курс воздержания от алкоголя Фанни Дакерт всего за полцены. Он отказывается показать ей свои пальцы на ногах, тем не менее ей удается их разглядеть, и она констатирует, что у него нет подагры, зато есть мозоль на правой пятке, но это — самое обычное и весьма распространенное дело. Она отводит его к пристани, где они долго сидят и обмениваются опытом, а между ними стоит бутылка коньяку из Швеции.
Еще раз Хильдегрюнн прокрадывается на кухню, чтобы отдохнуть от самозабвенного поедания торта в гостиной. С бокалом коньяка она сидит за столом и смотрит, как Нина прибирается. Говорит, что попробовала разделить всеобщую радость, но это сложно. Тем более теперь, когда испорчена фотография Беллы.
Волосы растрепались и без Нининой помощи, тушь размазалась под глазами двумя треугольниками, и Хильдегрюнн стала похожа на клоуна, золотая пуговица на платье цвета морской волны расстегнулась, и показался старомодный бюстгальтер. Ей кажется, она никого там не знает. Даже те, про кого она думала, что знает, оказались чужими. Невесту она видела до свадьбы всего один раз. Они не заходили к ней в гости в двухкомнатную квартиру, они предпочитают большой дом с розовыми кустами, яблонями и собакой, в котором сын вырос. И это неудивительно, но в то же время удивительно. Она криво наклоняет бокал с коньяком, проносит его мимо рта, и коньяк течет по подбородку, оставляя полосы. Она вытирается рукавом и наваливается грудью на стол, накрыв голову руками. Нина снимает перчатки и садится, гладит ее по волосам, отбрасывает их с затылка, они седые и жалкие. Хильдегрюнн поворачивается к Нине, касается ее губ своими, потом рыдает у Нины на груди.
