Так тепло, что вода испаряется с тропинки и с пристани и исчезает, как некоторые события прошедших вечера и ночи вместе со светом испаряются и исчезают. И хотя вся влага поднимается в воздух, земля кажется тяжелее, она более влажная и притягательная, в июле она станет тяжелой, как бомба.
— Мама? Я хотела спросить.
Да? Такой теплой и тяжелой, Агнес, что почти невозможно разговаривать. Может быть, сначала надо считать слова, а потом произносить их, как ты сперва считаешь лепестки ромашки, а потом задаешь вопрос.
Итог вчерашнего вечера однозначен: праздник удался на славу. Когда все гости разъехались, они доедают остатки свадебного обеда на лужайке, игнорируя заметку в местной газете, которую им прислали Сванхильд с Уле.
«НЕСЧАСТЬЯ В ГРЕПАНЕ НЕСКОНЧАЕМЫ
Ни одного выходного не проходит без несчастных случаев во вновь открывшемся пансионате у моря. В четвертый раз за последние четыре недели…»
И так далее о букете невесты и падении. Больше они ничего не читают и отправляют газету обратно, но Уле вскоре возвращается, не выполнив поручения. Перед их домом стоит желтая машина, и он не хочет мешать.
— У мамы гости.
— Да? И кто?
— Этот, с желтой машиной.
— Желтая машина, нехорошо. Я бы опасалась мужчины в желтой машине.
Через полчаса она и в самом деле приходит в слезах. Женатый мужчина не хочет бросать жену и новорожденного ребенка, поэтому не будет у Сванхильд никакой свадьбы в ближайшее время. Но он очень хочет навещать ее по дороге на рыбалку и с рыбалки. Он был у нее сегодня три четверти часа, быстро овладел ею на диване и снова исчез, а когда она попросила его остаться подольше, он обвинил ее в том, что она многого хочет.
— Разве я многого хочу? Просто немного пообщаться до и после?
Нет, они так не думают.
— Он такой жестокий, такой беспощадный!
Они согласно кивают.
— Не думаю, что он вообще что-нибудь говорил обо мне жене, хотя он это утверждает. Возможно, никогда и не скажет.
Они согласно кивают.
— Чего он ждет? Что мне будет достаточно одного часа раз в две недели, перепихнуться на диване? Он свалил и даже не может обещать, что появится снова!
Они согласно кивают.
— Шесть! — говорит Будиль и стучит по столу. — Джин с тоником! Пожалуйста! Будет очень вкусно.
— И так продолжается несколько лет!
— Оставь его, друг мой, — говорит Будиль.
— То есть?
— Брось его, киска. Ты сама говоришь, он тебя не любит, ведет себя как скотина.
— Легко сказать.
— Он ведет себя так, словно ты — мусор, он просто тебя использует! Брось его!
— Ну, ему тоже непросто. У него жена и дети.
— Ты его еще защищаешь? Ты сама-то себя слышишь?
— А ты не знаешь, о чем говоришь!
— Он презирает тебя! Ни на секунду он не задумался о том, чтобы с тобой остаться! Никогда! Ты — наивная идиотка!
Сванхильд встает, слезы текут ручьями, губы дрожат:
— Как ты жестока! Ужасно…
Она разворачивается и, спотыкаясь, устремляется вверх по шхере.
— Невероятно, — говорит Будиль, — что живущий крохами может так растолстеть.
Она готовит себе новый коктейль.
— Она должна расстаться с ним, правда, Бренне?
Ну да, да. Он не одобряет отношений вне брака.
— Значит, надо сделать это за нее! — решает Будиль. — Ради нее же. Тогда прекратятся эти картинки с морковкой и тлеющим вулканом, которые истощают все силы. На них и смотреть-то не хочется, наслаждаясь на веранде каким-нибудь напитком. Фьють! И вяло вылетел из вулкана камушек. Нет. Необходимо настоящее извержение, изрыгание и переворот, пламя и взрывы, которых нет на картине, которые сотрясают, кружат и сжигают окрестности и покрывают все горящими камнями и густым слоем черной сажи! Уле! Как зовут того человека, который только что был у мамы, на желтой машине?
— Хокон.
— А фамилию не помнишь, дружок?
Уле разгребает песок на пляже.
— Йенсен.
— Хокон Йенсен?
— Да.
— Ну вот, молодец. Хокон Йенсен из Тёнсберга. Отлично.
— Это правильно, что я сказал?
— Совершенно, друг мой.
Она звонит в справочную, ее переключают на нужного абонента.
— Хокон Йенсен? Спасибо. Можно поговорить с вашей женой?
Глаза горят и бегают туда-сюда, как у заводной куклы.
— Ваш муж вам изменяет уже много лет.
Она тут же кладет трубку и хихикает.
— Ну вот и все, я бы сказала, даже слишком быстро. Больше никому не надо звонить?
Она вспоминает, кому еще можно позвонить. Летний вечер легкий и мягкий. Плакучие ивы бросают тень на спящую воду, лодка Эвенсена раскачивается посреди огромного сверкающего моря, они машут друг другу.
— Это же только правда. Ничего, кроме правды. Если они так боятся правды — это их дело, но пусть дают окружающим с этой правдой жить. Это ведь тоже чего-то стоит? Будьте добры, еще джин с тоником. Нет, они не наложат на себя руки! Если они покончат с собой, значит, они не вынесли правды, ведь дело не в звонке, а в том, что он попал в цель. Нет, нет, Нина, про меня никто в некрологе не напишет «Она утешала нас, когда мы приближались к концу нашего жизненного пути». Что за бред! Я буду так желчна, испугана и зла, сколько захочу, говоря откровенно. Неужели накануне самого серьезного события в жизни мне надо притворяться и пытаться в мои последние часы произвести приятное впечатление на того, кто, возможно, прочитает мой некролог в газете? Если обо мне напишут некролог — нет, такого никогда не будет, тем лучше, — на моем надгробии не напишут «спасибо», или «с миром», или «милость», напишут «гнилость»!
— Но…
— Да? Возможно, я ошибаюсь, но я чувствую, что ты думаешь.
— Я…
— Нет, нет, чушь, даже слышать не хочу! Ты слишком добрая, Нина, ты так до наивности добра, что от этого только хуже.
Она допивает коктейль, закрывает глаза и откашливается:
— Под звездами всегда дует сильный ветер, Нина! Мы здесь, чтобы страдать и очищаться. Мы ищем свой путь в тумане, идем неверной походкой, каждую секунду боимся, следим за своими тяжелыми, как судьба, шагами и надеемся когда-нибудь из этого благополучно выбраться, но это маловероятно, нельзя рассчитывать ни на чью помощь. Согласен, Бренне?
Тут они видят Сванхильд, стремительно сбегающую вниз по шхере. Она выкрикивает что-то, еще не добравшись до них.
— Что ты наделала? — Она продолжает бежать, пока не оказывается прямо перед Будиль, лицом к лицу: — Это ты! Я знаю, это ты!
— А, любовник успел позвонить?
— Да!!
— Что же, дружок, надо быть готовой ко всему.
— Ты говоришь, как по писаному. Хочешь знать, что сказала его жена?
Она подходит еще ближе в порыве невероятного мужества, голос ее меняется, в нем больше нет мелодичности.
— Хочешь знать, что она сказала?
— Да, и что?
— Что наверняка какая-нибудь старушенция развлекается!
Она повторяет это предложение дважды, подчеркивая «старушенцию», тащит Уле за собой через шхеру и кричит, что никогда не вернется.
Будиль поднимает одну бровь, жест куда более красноречивый, чем если бы она вознесла руки к небесам.
Да, да. Бутылка с джином пустеет, Будиль в ударе.
— Ну да, мы любим эротику, — читает она лекцию всем присутствующим. — Мы жаждем эротики, но так же сильно ее ненавидим, потому что она — причина наших несчастий и отчаяния, наших комплексов и зависти, правда, Бренне, и мы хотим лишить эротику животворящей силы, я права?
Она набирает длинный американский номер Осхильд Бренне, чтобы сказать все, что думает о ее поведении, этому Бренне не препятствует, но как только он слышит ее голос, живой голос Осхильд на другом конце океана, который так по-человечески подрагивает прямо перед ним, — Будиль включила громкую связь, чтобы все слышали, как зевает жертва, — он бледнеет, лицо его вдруг становится как грязный гипс на ногах, он берет костыли и хромает в свой номер через столовую вверх по лестнице.
Он уже жаловался, как ему тяжело, когда лежал в больнице с задранными ногами. Не удивительно, что у него началась клаустрофобия. Ему давали успокоительное, а до этого — болеутоляющее, поэтому помнит он все как в тумане. Потом стало еще хуже, когда он не мог уснуть. Одна мысль посреди тихой ночи о том, что он заперт под тяжелой массой гипса, приводила его в панику, непреодолимо хотелось биться ногами о стену и сломать гипс, услышать, как он трещит, освободиться от него, но не было сил приподнять ноги даже на сантиметр.
Посреди ночи Нина просыпается от глухих ударов на лестнице, к которым она уже привыкла. Особенный звук, издаваемый загипсованными ногами. Потому она даже не волнуется. Звук этот знаком, во сне она видит пирата, не с одной деревянной ногой, а с двумя, не с одним крюком в руке, а с двумя, и это странное плавсредство маневрирует у нее в доме на лестнице, переплыв через семь морей на воздушном корабле. Она просыпается и понимает, что это Бренне спускается по лестнице посреди ночи, времени два часа.
