В круг танцующих, мелко семеня на цыпочках, как грузин с кинжалом во рту, вобрав каким-то чудом огромный живот, въехал Стив. Галстук на боку, ворот расстегнут, пиджак сполз на предплечья, мешая двигаться. Стив запрыгал вокруг Дашки, и другим танцующим пришлось освободить им пространство. Скрипач, стоя у свой электроники, еще поддал звука и стал прихлопывать в ладоши, подавая пример залу.
Володя вернулся за стол. Он забыл про своего немца, выпил рюмку и приблизил лицо, напрягся, чтобы перекричать музыку.
— Герман Львович, у меня дочь. Вы отец, вы это понимаете. Я знаю, как вы любите моего сына. Но я сделаю для Дашки все. Я ее люблю. Простите, что я так.
Только что сидел, как индюк, лебезил перед своим герром, а Дашка из кожи перед ним лезла, и вот уже прослезиться был готов — проняло. Дашка победила, потому что весь зал пялится на нее, как коты на мышь.
— Не знаю, о чем ты, — сказал я.
Но я уже знал — Дашка затеяла уехать. Что ж, Володя считал, что мы с ней в сговоре?
Штильман обходил столы, останавливался, обнимал за плечи, каждому говорил что-нибудь приятное и шел дальше, чувствуя себя гостеприимным хозяином. Вот умный человек, подумал я. Вот кому здесь хорошо.
Танец кончился. Стив разгулялся, тянул Дашку за руку к своему столику, а Дашка, расшалившись, упиралась и пыталась перетянуть стокилограммовую тушу к нам. Они будто перетягивали канат, Дашка победила, вокруг смеялись и хлопали, московский шоумен знал толк в таких вещах — поднял руки над головой и сделал три символичных хлопка. Его собеседник хищно осклабился, глядя на Дашку.
Дашка тяжело дышала, прильнула к плечу Володи. Он скромно сиял. Стив обмахивался салфеткой. Поднесли стул. Кто-то еще подошел. Нас становилось много.
Я пересел к Болдину, повернулся к ним спиной. Время помчалось, как всегда со мной бывает, оно то тормозило так, что инерция валила вперед, то делало рывок, пол уходил из-под ног, и тут же оно совсем останавливалось. На какой-то из его остановок я слышал голос Дашки:
— …а это мы посмотрим на ваше поведение…
Внезапно все это исчезло, и я не сразу понял, что произошло. Дашка запела, стоя на эстраде. Звучал только ее голос. Одна музыкальная фраза, вторая, и скрипач рядом с Дашкой карающим движением палача взмахнул смычком и подхватил мелодию. Это была песня на древние слова еврейской молитвы. Я почувствовал на плече тяжелую руку — это поднялся, опираясь на меня, Стив. Он опустил руки по швам. Я видел однажды, как стояли так, опустив руки, и пели свой гимн такие же, как он, американцы, тоже с животиками и сединой, отцы небольшого города Бозмен, собравшиеся в своем кантри-клабе. Были накрыты столы. Мы, русские писатели, приглашенные на торжество, пришли хорошо поесть и только собрались взяться за дело, как зазвучал гимн и все за столом встали и запели. Нам было неловко: у нас на партийных съездах поют, это партийный ритуал, но чтобы в своем кругу, вот так…
И вот американский подданный Стив встал и опустил руки по швам при словах молитвы. Что-то перепуталось у него в голове или, наоборот, все вдруг соединилось. Адон олам, господин мира… Я увидел Илью — он плакал. Потом время снова рвануло, и меня откинуло назад. «…А это мы посмотрим на ваше поведение…» — иголка пропахала по борозде старой пластинки. Дашка не затрудняла себя, ей не приходилось задумываться над словами, игралась знакомая пьеса из московской жизни, реплики она знала наизусть.
Я понял, что должен протрезветь, и пошел искать туалет. Стрелка в коридоре показывала влево. У двери в женский туалет знакомый мне телохранитель разговаривал с длинной девчонкой. Он преграждал ей дорогу, а она норовила его обогнуть.
— А завтра?
— Завтра тоже. Еще вопросы есть?
Мое появление придало ей уверенности.
— А как насчет в кафе посидеть?
— Никак. Еще один вопрос — и я уписалась.
В туалете никого не было. Я зашел в кабинку, засунул пальцы в рот и вырвал все, что съел и выпил. Спустил воду, вышел — телохранитель у писсуара смотрел на меня. Ноги дрожали. В зеркале я увидел свое зеленое лицо…
Скрипач играл венгерский танец Брамса. Проходя к столику, я встретил взгляд московского шоумена. Неужели — узнал? Если и так, то, скорее всего, решил не ставить меня в неловкое положение, — малый он был добродушный.
Я увидел себя его глазами: зеленое лицо, неверная походка… Но не только это. Еще и физический труд за гроши, бедность, почти нищета, усталость приходящей с работы прислуги-жены… Этот сибарит и прощелыга должен был ужаснуться: что жизнь делает с человеком!
Странное дело, мне было бы невыносимо стать богатым, преуспевающим евреем в нищей России, на русские деньги купить дом в Америке и жить на два или три дома, не ударяя палец о палец. Я, в общем-то, пробовал, нельзя сказать, что говорю о том, чего совсем не знаю, я ведь был победителем всесоюзного конкурса в кино, заработал тогда кучу денег, и этот человек мне завидовал. Я точно знаю, что мне было бы стыдно оказаться сейчас на его месте. Но мое собственное место не делалось от этого привлекательнее.
Шоумен сидел один. Его собеседник, хорошо одетый и ухоженный, перекочевал на мой стул рядом с Болдиным. Он мягко и вкрадчиво заставлял Дашку сесть и выпить с ним. Пьяная Дашка подчинилась и с достоинством сказала:
— Вы применили силу.
Иголка заскользила по борозде:
— Вам это не нравится?
— Не надо столько пить, молодой человек.
— Простите, но кто из нас выпил?
Надо было уводить ее, но меня схватил и поволок Стив. Он держал в руке незажженную сигарету.
— У вас есть… э-э… лайтер… мациг… забыл, как по-русски… зажигалка? Тридцать лет не курю. Но сегодня, ради Гришьи… Вы его друг, я знаю…
Он чувствовал себя молодым и хотел получить от жизни по полной, вот и сигарета. Судя по красному его лицу, возвращение в молодость было опасно. Кто-то с пепельницей в руке оказался рядом, молча стоял и держал, чтобы Стив стряхивал пепел. Я вспомнил Векслера: наука — армия, субординация, мундиры. Но едва ли какой-нибудь израильский солдат согласится держать пепельницу своему офицеру.
— Я хотел слышать от вас о Гришья…
Как бы не так — он рот не дал мне открыть, — говорил сам.
— Я ведь тоже работал тут… Тридцать пять лет назад… Сюда приезжали крупные ученые. Очень крупные. Но что-то случается здесь с каждым. Никто до своего прежнего уровня здесь не дотянул. Я не знаю, в чем дело. Такое место. Гришья работал?
— Остался архив, — уже без всякой надежды сказал я. — У меня есть дискеты.
Стив даже не ответил. Никого это не интересовало.
— Сядем?… А жена Гришьи?
Едва ли он имел в виду Лилечку. Может быть, мать Володи?
— Вы не помните, как ее звали? — спросил я.
— Погодите… Сейчас… Я вспомню, — пообещал он, — мы были молоды, очень молоды, Коктебель, вы были в Коктебеле, Гришья был такой… как это говорят… подметки горят на ходу, да?… У него такая была — да, Тамара, ну, такая, знаете, и они водку пили, и ночью голые купались, а я такой, знаете, был шиве бохер в очках, вы понимаете, да? И вот я иду ночью по берегу моря… Холодно уже было, я в куртке…
— Я не Дашка, — услышал я. — Меня зовут Анна! Можно по отчеству: Анна Германовна!
— Извините, — оставив Стива, я пошел к разъяренной Дашке. — Анна Германовна, можно, я вас провожу?
— Папа, сиди. Он считает, я блядь. Я не блядь. У меня есть свое дело. Я бизнесмен. Скажи ему… Я актриса оперетты…
Мне уже было плевать на московского шоумена и всех вокруг. Напоивший ее бизнесмен улыбался. Мельком я увидел лицо сконфуженного Володи.
— Дашка, пойдем.
— Подожди. Вы, молодой человек, знаете, что такое «хара»? По-арабски и по-еврейски «хара» — это…
— Я поведу машину, — сказал я.
Дашка упрямо села за руль. Гнев ее обратился на меня:
— Зачем ты меня увел оттуда?
— Ты считаешь, не всю программу выполнила? Следи за дорогой.
Она включила приемник. Мы услышали: раненые… погибшие… «Версаль»…
— Где это?
— Иерусалим.
— Не хочу слышать. Я уеду отсюда. Увезу Гая. Володя обещал. Это его сын. Он обязан.
— Потом поговорим.
— Он разведется с женой, и я приеду к нему. Вы, разумеется, будете с нами.
— А Коля?
— За Колю не беспокойся. Переживаний на два дня.
— Понятно. А Фима?
— Я и Фиму должна с собой брать?
— А бабушка? Дашка, — сказал я, — ты отлично знаешь, что мы никуда не поедем. И ты никуда не поедешь. Володя не разведется, и ты это тоже знаешь. Мы уже здесь, и этого не изменить.
— Я здесь жить не буду.
— Мы приехали, между прочим, из-за тебя…
— Нет, папа, из-за тебя! — сказала она с силой. — Только из-за тебя, и хватит уже себя обманывать! Ты всю жизнь себя обманывал! Тебе нравилось быть высоким и гордым! Красить квартиры за двадцать шекелей в час — это быть высоким и гордым? Проснись! Я всегда верила тебе, гордилась тобой, я видела, что тебе неудобно, что твоя дочь уедет в Америку или Германию, как же, все обыватели, мещане, потребители, жидовские морды, ищут, где лучше, а мы другие, интеллигенты, ищем, где можно пользу приносить, много мы тут пользы принесли, нас тут кормят, как нищих, от себя отрывают, да еще те же американцы подбрасывают, чтобы сидели и не рыпались, пока арабы нас убивают! Получать пособие по бедности и дрожать от страха — это быть высоким и гордым?
