— Следи за дорогой.
Что я еще мог ей сказать? Она говорила правду.
Она ждала меня из той поездки в Штаты. Я вернулся, полный впечатлений, прием в посольстве, выступление в библиотеке Конгресса, обо мне писал Уильям Стайрон, прекрасная страна, но эмигрантам тяжело, они работают не по специальности, все какие-то жалкие, или мне только такие неудачники попадались… Дашка твердо решила ехать в Штаты. Она надеялась, что я привезу им вызов. Я и хотел, но… не умею я такие вещи делать… Дашка никогда меня не упрекала. Потом, когда другие правдами и неправдами еще как-то добирались до Америки, когда это стало поветрием, стадным чувством, она заявила, что поедет в Израиль. Это было ее собственное решение. Но что это — собственное решение? Что в нас есть собственного?
За двадцать минут мы домчались до Нетании и свернули на нашу улицу. Она узкая, а поставленные у домов машины сужают ее еще больше. Встречным машинам не всюду можно разминуться. Дашка резко затормозила, едва не въехав в зад старого «форда». Водитель «форда», высунувшись из окна, разговаривал с приятелем. На тротуаре стоял… мистика, подумал я… толстый неопрятный дядька в шортах и неопределенного цвета майке, тот самый, который днем, жуя питу с шуармой, проходил по лужайке в математический кампус мимо Музея Диаспоры. Тот самый или его двойник. Не обращая на нас внимания, дядька скособочился и почесал толстую икру. Губы приоткрылись от наслаждения.
Дашка засигналила. Водитель «форда», не оборачиваясь, поднял руку с пальцами щепотью. Жест означал: терпение. Он знал, что загораживает нам дорогу, но он должен был договорить. Он и его собеседник на тротуаре не спешили. Во мне закипело бешенство: они никогда не спешат, живут, как Бог на душу положит, но по нашей узкой и кривой улице Бусель, никуда не опаздывая, несутся так — элоим гадоль[23]! — что мы боимся Гая выпустить со двора. От дорожных катастроф погибает больше людей, чем в войнах. Мой «фиат-124» был неповоротлив, стоило ему чуть-чуть замешкаться на светофоре, сзади раздавался отчаянный рев, словно начиналось светопреставление. И это не мешало им останавливаться вот так посреди улицы, не давая проехать другим.
— Ма ата осе[24], бен зона, идиот, эбенэмат[25]! — завопила, высовываясь, Дашка.
«Форд» мгновенно рванул с места, толстяк спокойно зашлепал по тротуару.
Коля, голый до пояса, сидел в пластиковом кресле перед входом в свою квартирку и курил.
— Гай спит? — не дожидаясь ответа, опустив голову, Дашка прошла в дверь.
Коля молчал.
— Все нормально? — спросил я.
— Нормально…
— Ладно, спокойной ночи.
Я обошел дом и поднялся к себе по лестнице. Ира сидела перед телевизором. Я увидел спины спасателей, «амбулансы», бегущих с носилками людей…
— Много жертв?
— Это не теракт, — сказала Ира. — Это обрушился зал ресторана. Праздновали свадьбу, танцевали, и рухнул под ногами пол. Сотни людей под обломками.
Мы, как загипнотизированные, смотрели на экран. Кадры повторялись снова и снова. Из-под обломков извлекали тела. Работали прославленные израильские спасатели, натренированные собаки бросались в завал. Кое-что уже начало проясняться: официанты, накрывавшие столы, говорили, что от их шагов в еще пустом зале дрожал пол, городское управление давно требовало закрыть этот зал, суды отклоняли требования, кто-то говорил о взятках, хозяин самолично убрал поддерживающие колонны и несущую стену, строители нарушили проект, в проекте были ошибки… Одно наворачивалось на другое, как снежный ком.
Я понял, что давно ждал чего-то подобного. Бывший российский инженер, работая рабочим, все эти годы изумлялся: один каблан не знал, что железо при нагревании расширяется, другой вообще полагал, что чертежи и расчеты — от лукавого, даже добросовестный Яков пожимал плечами: «Русские все любят делать слишком». Я говорил себе, что ведь держится, а в России все рушится, оказалось, что все не так.
Утром проснулся рано, вышел в сад. Еще не возникли тени, на траве и раскрашенных в алое и желтое конструкциях детской площадки лежала густая роса. Она матово покрывала кузов и стекла машины, стекала вниз, образуя лужицы на бетоне. Притушая яркость красок, вуаль росы смягчала яростный средиземноморский мир, вносила в него российскую мягкость.
Пахло землей и травой, и это было, как возвращение в молодость.
Скоро цвета станут яркими, исчезнут оттенки и переходы, под отвесным солнцем все станет резким и отчетливым. Запахи исчезнут. Тот, кто просыпается позже, уверен, что на Средиземноморье вообще нет запахов. Завораживают яркие непахучие цветы. Таких цветов на севере просто нет, разве что на экранах телевизоров, — флюоресцирующие, излучающие свет, невероятной чистоты и силы. Запах и цвет — это сигналы для насекомых, оплодотворяющих растительный мир, и природа экономно усиливает одно за счет другого. Но только запахи могут перенести человека в его прошлое, и мне их не хватает.
Рассветные их волны все чаще, налетая, отбрасывают меня не слишком далеко во времени, я все реже оказываюсь в России, все чаще — в том мгновении раннего утра, когда разгребал здесь листья, обнаруживая под ними сгнившие вещи неизвестной женщины с воланом волос, как я теперь знаю — старой марокканки с желтой, иссушенной малярией кожей.
Тогда я обнажал от мусора землю, это была красная хамра, краснозем, суглинок, в сущности, то же, что адама, земля, потому что другой земли тут попросту нет. Собранные горы листьев я наивно закапывал в землю, по-российски полагая, что они перегниют во время зимних дождей и станут новой благодатной почвой для будущих растений. Но в этом климате ничто не сгнивает под слоем земли, даже трава в этих местах растет плохо. И я стал с землей осторожнее. Гнило лишь то, что было на поверхности, в агрессивном приморском воздухе.
Я увидел, что отскочила сгнившая доска детской песочницы, которую прибил всего лишь год назад. Проржавевшие за год гвозди торчали наружу. Я принес из сарая монтировку и вытащил их, чтобы никто не поранился. До открытия детского сада оставалось два часа.
Донесся отчетливый дух ароматизированных сигарет «Таймс» — Коля не спал. Он в одних трусах сидел в пластиковом кресле перед своей дверью, обрюзгший, уже расплывающийся, светловолосый и лохматый, и курил, глядя поверх калитки, как накануне в темноте, когда мы с Дашкой вернулись из Тель-Авива.
— Ты что, не ложился?
— Ложился… — не поворачивая головы, Коля спросил: — Вы что, вчера случайно встретились?
— Я отвозил архив Векслера. Ты ж знаешь, что проходит семинар?
— А Дашка что там делала?
В какое положение он меня ставил? Я спросил прямо:
— А почему ты ее не спросишь?
Он помолчал…
— Я с самого начала неправильно себя с ней повел.
Я не помогал ему. Зачем? Вместо того, чтобы думать о том, что он должен делать, он размышлял, почему все так получилось, и, конечно же, искал вину в себе. Это было удобнее, чем попытаться предпринять что-то.
— Такой у меня характер… Я в психологии не разбираюсь…
Эдакая барская ленца в голосе. Может быть, ночь не спал, страдал, а в голосе небрежное равнодушие, словно речь о скучном пустяке, — другой интонации у него нет, да и неоткуда ей взяться, она выработалась в пустой трепотне с приятелями. У него и с Гаем тот же небрежно-снисходительный тон. Всюду это ему сходило, а с Дашкой не сошло, и он не знал, что делать.
— Образуется, — сказал я и вспомнил, что это из «Анны Карениной».
— Я как-то не очень теперь и уверен.
— В общем, Коля… Ты понимаешь, что для нас с Ирой ты — отец Гая? Ты и никто другой. Ну а Володе захотелось увидеть Гая. Дашка отказала.
Я не собирался врать, само получилось, хотел поправиться, но Коля перебил:
— Как отказала? Она же говорит, что повезет Гая в Тель-Авив!
Этого я не ожидал. Ну, Дашка…
— Мне кажется, — сказал Коля, — она хочет, чтобы Володя вытащил их отсюда.
— Почему ты так решил?
— Да она мне прямо сказала.
— А ты что решил?
Он задумался. Впервые, что ли?
— Она — мать…
Я пожалел Дашку. Ничего ей не остается, кроме как полагаться на себя, а сама — дура. Не получится у нее с Володей. Вчера я почувствовал это, сейчас, подыскивая слова для Коли, уже знал твердо — ничего Володя не будет для нее делать.
Никуда Дашка отсюда не уедет, пусть хоть из кожи вылезет. Ей, как и мне, другого места на земле нет.
— Образуется, Коля. Пусть делает, что хочет. Нам с Ирой кажется, что Гаю незачем знать, кто такой Володя. Он считает, что его отец — ты, ну и пусть так считает. Но тебе виднее, смотри сам.
Я пошел работать — если с утра не повожусь с землей и деревьями, весь день чего-то не хватает. В переднем углу у калитки, где счетчик воды, я в первый год поставил кран с раковиной, а инсталляцию не делал, чтобы вода не уходила в трубы, а лилась на землю. Вода здесь — все. Всяческие удобрения, навоз и опрыскивания не нужны. В первый год увлекался ими, а потом оставил. Там, где сбегала на землю вода, посадил не саженец, а росток, самый настоящий росток, выросший из семени соседского дерева. Корешок его был чуть больше моей ладони, и за три года выросло дерево, не знаю даже его названия, без плодов, с мелкими зелеными цветами, — в тени его уже полностью помещался «мицубиси» Дашки. Зелень перла так неистово, что я, придавая кроне форму, едва успевал отрезать лишние ветки. На севере садовод помогает слабым росткам, здесь он борется со слишком сильными. Мне приходилось бороться с избытком.
