Штурмфюрер СС Бендель подбежал и помог ему подняться. Герр Хоффер отряхнул снег с пальто, поблагодарил его, и, разговорившись, они вместе направились дальше по улице. Герр Бендель — само очарование — поздравил герра Хоффера с тем, какое у Музея превосходное собрание живописи, и даже упомянул, что не сомневается в ценности коллекции средневековой резьбы по дереву, хотя это совсем не его область. Впрочем, область интересов герра Бенделя простиралась довольно широко: он изучал историю искусств под началом герра профессора Пиндера в Берлинском университете, потом прикладные искусства в Венской академии художеств (чего не стоило упоминать при фюрере, дважды провалившем вступительный экзамен), затем по обмену отучился семестр в Гарварде и, наконец, провел несколько месяцев в Лувре, работая над диссертацией "Форма как эстетический принцип в творчестве Жоржа де Латура".
Какой интересный малый, подумал герр Хоффер.
— Сейчас, конечно, рисовать некогда, слишком много работы, — признался Бендель.
Они шли вперед (герр Хоффер катил велосипед по грязной мостовой), а Бендель рассказывал о работе. Он был местным официальным уполномоченным по делам культуры и архитектуры от личного штаба рейхсфюрера СС Гиммлера. Его участок включал довольно обширную местность вокруг Лоэнфельде, но был, разумеется, гораздо меньше участка, подконтрольного штабу СС в Лоэнфельде и непосредственному начальнику Бенделя, золотозубому штурмбаннфюреру СС Веделю. Их близкое соседство — кабинеты обоих располагались на одном этаже — привело к тому, что Золотой Зуб нередко интересовался мнением Бенделя по культурным вопросам, что немало раздражало остальных штурмфюреров, также состоявших под его началом.
Что, признался Бендель, уже порядком ему надоело.
Герр Хоффер успокоился. Ему даже начали нравиться испуганные взгляды, которые бросали на них встречные. Бендель был в форме. В форме СС — в ее кровавой нарукавной повязке и начищенных до блеска сапогах, поясе и перчатках, в коричневой рубашке с черным галстуком и разрозненных серебряных деталях было что-то такое, что заставляло думать об облаченном в нее человеке как о чрезвычайно дорогом украшении, а не как о живом существе. Одетые в нее люди напоминали скорее… японские столики для чайных церемоний.
Чтобы поддержать разговор и прервать внезапную паузу, герр Хоффер поинтересовался, что означает римское XIII, вышитое на манжетах и воротнике.
— Номер подразделения, — объяснил Бендель. — Мы — Abschnitt Dreizehn.[13] — Он протянул руку почти до самого носа герра Хоффера и продемонстрировал вышитый белой нитью номер на манжетной ленте. От него пахло сладковатым турецким табаком, как будто он до сих пор ютился в студенческом общежитии. — Я не суеверный, — расхохотался он.
Смех был странный — громкий и будто бы чуть запаздывающий.
Герр Хоффер деликатно поинтересовался обязанностями официального уполномоченного по делам культуры и архитектуры от личного штаба рейхсфюрера СС Гиммлера.
Бендель вздохнул.
— Знаете, с каждым днем я все больше и больше теряюсь в догадках. Меня заваливают бумагами. Например, Kampfbund für Deutsche Kultur строчит штурмбаннфюреру СС Веделю очередную кляузу по поводу некоторых еврейско-большевистских работ в вашей, герр заместитель директора, коллекции. Жалобу спускают мне. Я перенаправлю письмо в соответствующие инстанции, в данном случае либо в Министерство народного просвещения и пропаганды, либо в Имперскую палату изобразительных искусств, либо герру министру Русту в Министерство науки, образования и культуры. В нашем случае, скорее всего, сразу по всем трем адресам.
Герр Хоффер побледнел и сглотнул накопившуюся слюну — не хотел, но не смог удержаться.
— А потом, — жизнерадостно продолжал Бендель, — я, возможно, последую примеру герра Шульце-Наумбурга.
— Да? А что он сделал?
— Он собрал фотографии модернистской коллекции Kronprinzen Palast и показал их фюреру. Да будет вам известно, герр Хоффер, живопись интересует фюрера больше всего, если не считать архитектуры, дорожного строительства и собак. У нас имеются фотографии всех картин "Кайзера Вильгельма". Посредственного качества, но нам достаточно.
Красивое, свежее лицо Бенделя, дружелюбно улыбавшееся из-под черного козырька фуражки, вдруг показалось герру Хофферу жутким. Да еще этот дурацкий значок в виде черепа.
— Эта ваша работа… то, что вы рассказываете… это случилось на самом деле? — спросил он с дрожью в голосе. У него затекли руки, сжимавшие руль велосипеда. Улица казалась широкой, темной и бесконечной. Он никогда не видел злобных писем из Kampfbund für Deutsche Kultur,[14] но, возможно, герр Штрейхер прятал их.
— Конечно, — ответил Бендель. — Случилось, ибо я сам это придумал.
— Не понимаю.
— Все, что я придумываю, происходит на самом деле, — снова улыбнулся тот, выдохнув белый морозный пар.
Ах, вот и конец улицы. По бульвару, в который она упиралась, ехали машины, превращая снег в черную слякоть. Перед трактиром выгружали бочонки из фургона. Бендель посмотрел на грузчиков сосредоточенным взглядом. У герра Хоффера засосало под ложечкой. Не может быть, чтобы фюрера мог заинтересовать провинциальный музей.
— Я придумал фюрера еще в детстве, — произнес Бендель, будто прочитав его мысли. — Тогда о нем никто и не слышал. Потом, в пятнадцать лет, я придумал, что наступит чистое время и коррупция и обыденность уйдут в небытие. Позже, студентом, когда фюрер еще не стал фюрером и не ввел новый порядок, мне представлялось, что наши города, наши жизни заполнит искусство и Германия станет новыми Афинами. Каждый раз мое воображение опережало реальность. Я всегда мечтал о конных рыцарях, прекрасных девах и замках с высокими башнями в стране, где нет ни машин, ни фабрик, ни электрических проводов. Может быть, это не пустые мечты, а предчувствие будущего.
Один из эсэсовских безумцев, подумал герр Хоффер. Вот и все. Амбициозный обаятельный безумец.
Бендель повернулся к нему, и герр Хоффер покраснел. На бледном подбородке Бенделя он заметил пару юношеских прыщиков. Лет двадцать пять. Из молодых, да ранний.
— Именно поэтому, когда я получаю от необразованных кретинов из Общества по защите немецкой культуры кляузу на ваш великолепный Музей, я подробно излагаю в ответном письме то же, что сейчас рассказал вам, и убираю их глупость в ящик стола. — Его бесстрастное лицо вдруг оказалось очень близко. — Мещане все еще у власти, герр заместитель директора, вы понимаете?
Герр Хоффер кивнул, впрочем, вяло.
— Кстати, на следующей неделе я зван на банкет, где будет присутствовать герр министр Геббельс. Я решил не упоминать при нем вашего Ван Гога. Возможно, вы слышали, что он питает к Ван Гогу слабость, несмотря даже на неодобрение фюрера. Но я не выдам вашу тайну.
— Какую тайну?
— Ваш Ван Гог уникален. "Художник в окрестностях Овера". Где еще он изображает себя за работой?
— Это спорно, — возразил герр Хоффер. — У одного нашего бывшего сотрудника, Густава Глатца, есть монография…
— Герр Хоффер, разумеется, все так, как в названии. Как и "Гамлет, принц датский" — пьеса о Гамлете, принце датском. Об уникальности этой картины знает так мало людей, что это практически тайна. Пока меня это вполне устраивает.
— Вы говорите так, будто решение зависит только от вас.
— В определенном смысле так оно и есть. Как сказал людоед в стихотворении Виктора Гюго, после того, как сожрал дитя принцессы фей: "Я хотел есть!" Восхитительно, особенно в оригинале.
Герр Хоффер не понял смысла цитаты, впрочем, произнесена она была совершенно мирным тоном. Офицер дружелюбно попрощался и, довольно бесцеремонно похлопав герра Хоффера по плечу, перешел на другую сторону улицы и затерялся в толпе. Для такого молодого человека он был необычайно самонадеян. Герр Хоффер чувствовал себя рядом с ним школьником.
Отчет герру Штрейхеру он тогда предоставил весьма сбивчивый и запутанный. Успокоить тревогу герра и. о. директора ему не удалось. Путаница всегда хуже ясности. Ясность — это главная цель фюрера: чистое бесконечное небо, пронизанное солнечными лучами, как в древних Афинах. Герра Штрейхера терзало странное чувство, что за те три года, что фюрер у власти, все лишь больше запуталось, даже после того, как с "коричневыми рубашками" разделались раз и навсегда. Нет, Общество по защите никогда не писало им писем, сказал он.
В последнее время над коллекцией Музея никто не насмехался, если не считать нескольких партийных филистеров. Не говоря уж о том, чтобы строчить гневные письма.
Это было странно, но не слишком. Бедного Густава Глатца в 1933 году избили штурмовики, которых потом расформировали. Эта мерзость случилась в марте, за день до выборов, вот почему на двери служебного входа был пришпилен плакат. Густава Глатца, музейного специалиста по барокко, автора блестящей работы о нюансах штриховки запястий у Рафаэля, до полусмерти избили. Большинство музейных сотрудников винили штурмовиков, а не нового канцлера, который, кстати, вскоре с ними разделался.
