— Представляете, последнее время моя мать по вечерам куда-то уходила. Оказалось, просила милостыню у церкви на Соколе. И это моя мать, бывший преподаватель вуза! «Чтобы не сидеть у тебя на шее», — сказала мне. Пенсия-то у нее — кот наплакал, и я получаю копейки. Но, представляете, там от церкви ее гнали другие старухи нищенки, говорили: «это наше место». Она стояла в стороне. Я увидела ее, чуть не упала в обморок. Вот до чего довели людей реформаторы!.. Мать насмотрелась там всяких нищих. И мошенников, и воровок. Рассказывала, как цыганки водили с собой русоволосого ребенка, а потом выяснилось — они его украли у русской женщины. Пока малыша искали, его мать покончила с собой…
Я изредка давал деньги старушкам — таким, как мать соседки, но однажды меня разжалобил молодой мужчина. Я отнес брошюры в церковь Тихвинской иконы Божьей матери на Тихвинской улице, а когда возвращался к машине, увидел его — худого, небритого, в поношенной одежде; он стоял прислонившись к ограде, тускло смотрел себе под ноги и жутко кашлял. Рядом на изгороди висел лист бумаги с надписью: «Я безработный музыкант. Помогите на операцию». Метрах в пяти от этого нищего стоял еще один — бородатый толстяк с костылем, перед ним лежала кепка. Толстяк косился на худощавого и зло цедил:
— Эй, чахоточный! Отойди подальше, а то еще заразишь!
Я сунул в руки музыканта десятку, сел в машину и стал отъезжать от церкви, и вдруг увидел в зеркало: толстяк отклеил бороду и, отбросив костыль, стал пританцовывать. Я остановился и стал наблюдать за ним. А он подошел к музыканту и хлопнул его по плечу, и тот моментально преобразился — приосанился, потянулся, как бы разминая мышцы, заулыбался. Весело перекидываясь словами, они прошли мимо моей машины, и я услышал:
— У меня навар больше! — засмеялся худощавый, доставая из кармана бумажные деньги.
— С тебя ящик коньяка! — загоготал толстяк.
Они перешли на другую сторону улицы и… сели в «иномарки» — один в «Мерседес», другой в Джип; в обеих машинах хохотали девицы, до меня донеслись их визгливые голоса:
— Классно мальчики!.. Круто!.. Прикольно!..
В те дни по телевидению ежедневно, как издевательство над народом, показывали дворцы «новых русских», их отдых на Канарах и Багамах, обжорство в ресторанах, с приглашением за сотни тысяч долларов зарубежных эстрадных звезд и купанием топ-моделей в шампанском. Внезапно разбогатевшие всякие аферисты, без зазрения совести, стремясь перещеголять друг друга, выставляли напоказ свое богатство, «царский» образ жизни. Некоторые, вроде «нищих» на «Мерседесах», докатились до изощренных развлечений.
Однажды художник Евгений Поляков, узнав, что я развожу церковную литературу, сказал мне:
— Я сейчас за городом реставрирую одну церковь. Там есть книжная лавка, привози свои брошюры.
Троицкая церковь, где работал Поляков, находилась за Дедовском в получасе езды по Волоколамскому шоссе. Когда я привез свой груз, Поляков познакомил меня с настоятелем церкви одноногим фронтовиком отцом Василием и с двумя своими напарниками, показал настенные росписи, которые они обновляли масляными красками. Потом художники угостили меня чаем с медом. За чаем Поляков сказал:
— Ты сейчас возвращаешься в город, так? Подвези нашу помощницу Галю, а то днем электрички ходят редко.
Он показал на девушку, которая за секретером раскладывала тюбики с красками. В длинном ситцевом платье, с длинной косой, тянувшейся из-под платка, в простых босоножках, она была прекрасна в своем незатейливом одеянии и выглядела этакой деревенской пастушкой из прошлого века.
Услышав, что о ней говорят, Галя повернулась и, глядя мне прямо в глаза, с невероятной серьезностью, спросила:
— Подвезете?
— Сочту за счастье прокатиться с такой красавицей, — полушутливо сказал я.
Галя смутилась и покраснела.
В машине я решил не выходить из образа веселого старикана:
— Мы с тобой, Галина, внешне похожи, только у тебя коса, а у меня лысина, но в остальном… Смотри, у нас одинаковые носы и уши без мочек, и светлые глаза, ты случайно не моя внебрачная дочь?
Внезапно Галя резко повернулась ко мне:
— Не говорите так!
— Почему?
— Потому что я внебрачная дочь… И приехала в Москву, чтобы разыскать отца.
— Прости меня за дурацкую шутку, — пробормотал я. — А откуда ты приехала?
— Из Пензы.
— Расскажи поподробней, — закурив, серьезно попросил я.
— Что рассказывать, — вздохнула Галя. — Ничего особенного… Я никогда не видела отца, он оставил маму беременной… Нам было тяжело жить. Я носила чужие обноски, мама мыла полы после работы на заводе… Мама умерла в прошлом году… Когда я разбирала ее вещи, нашла адрес отца… Я знаю, мама несколько раз ему писала, но он не отвечал… Я приехала по адресу, но сейчас он в командировке, на следующей неделе приедет, — Галя сжала пальцы и ударила себя по коленке. — Хочу плюнуть ему в лицо за маму. И за все, что мы пережили…
— А где ты остановилась в Москве?
— У тетки, маминой сестре… Пока вот работаю в церкви, а осенью буду поступать в институт…
Спустя месяц я снова привез брошюры в Троицкую церковь. Галя у ограды поливала цветы. Поздоровавшись, я спросил:
— Ну как, ты встретилась с отцом?
— Встретилась… И сейчас встречаюсь, — улыбнулась Галя. — Оказалось, он не знал, что мама была в положении… И письма не получал. Их назад отправляла его мать. Вредная старуха, она следила за его личной жизнью… Для него было прямо ударом мое появление. Он так рад… Он сейчас должен приехать, хочет посмотреть нашу работу. Сейчас пойду его встречать на станцию.
Я подвез Галю к платформе, и она сама предложила познакомить меня с отцом. Когда подошла электричка, из вагона вышел седой мужчина, чуть моложе меня, у него была доброжелательная, располагающая улыбка. Он обнял и поцеловал Галю; она представила меня, мужчина назвался и, пожав мне руку, сказал:
— Я так рад, что у меня есть дочка. Посмотрите, как она на меня похожа! Прямо копия, только лучше конечно.
— Очень похожа, — согласился я.
Между любвеобильным неукротимым ловеласом Даюновым и холодным профессиональным бабником Левутиным была существенная разница: первый любил женщин и спал с ними, второй — ненавидел, но спал; для первого секс был увлекательным занятием, неким спортом, для второго — своего рода способ самоутверждения. Даюнов в каждой второй женщине видел чудо, Левутин всех подряд считал шлюхами, особенно красивых и талантливых, которые слыли личностями.
Было и общее между этими двумя любовниками маньяками — прежде всего огромное количество побед; рядом с ними Дон Жуан со своими тремястами любовниц выглядел жалким дилетантом; если выстроить всех женщин, которым они разбили сердце или хотя бы оставили на нем шрам, получится очередь, как в мавзолей. Для этих секс-гигантов в женщинах не было тайн, они прекрасно разбирались в своих антиподах — по одному внешнему виду безошибочно определяли, что из себя представляет та или иная особа, ее личную жизнь и даже количество любовников; и тот и другой всю жизнь ухлопали на романы; и оба были поэтами. Это последнее обстоятельство наводило на мысль, что прекрасный пол им был необходим для вдохновения, но знающие люди из их среды утверждали, что как раз наоборот — они и стихи-то писали, чтобы соблазнять женщин, поскольку «их вирши — всего лишь строчки средней руки». Возможно, это говорили от зависти — как известно, литераторам вечно тесно на творческой лавке.
И Даюнов и Левутин сходились в том, что нет недоступных женщин, а есть неопытные мужчины, но их методы обольщения резко различались.
Даюнов моментально угадывал наклонности и слабости женщины и действовал наверняка — расчетливо и неторопливо, чтобы раньше времени не вспугнуть объект увлечения. Неторопливость в его действиях необходимо подчеркнуть особо, так как при его неуемном темпераменте сдерживаться было крайне трудно. Тем не менее, каким-то невероятным усилием это ему удавалось. Точно опытный садовник, он терпеливо ждал, когда плод созреет, когда его вкусовые качества достигнут наивысшей кондиции, и тогда уже жадно набрасывался на него.
Случалось, какой-нибудь экзотический плод созревал слишком медленно и доставлял Даюнову немало хлопот, ему приходилось применять массу дополнительных усилий (в виде цветов, подарков, стихотворных посланий), после чего все-таки доводил плод до полного созревания, но затем, в отместку капризному созданию природы, сразу его не ел, только надкусывал и некоторое время смаковал; проще говоря, доводил влюбленную особу до иступления, иссушающей страсти, а иногда, чтобы продлить ее мучения, и ненадолго исчезал.
Добившись своего, Даюнов терял интерес к текущему роману и искал новый, но время от времени объявлялся. Он никого не терял из вида, часто обзванивал бывших любовниц, посылал им открытки — это была тяжелейшая работа, поскольку его записная книжка напоминала словарь Даля. Впрочем, эта работа не была Даюнову в тягость, ведь любовные игры являлись всем смыслом его жизни, он совершенно искренне считал, что «опутывать женщин в роман» — самое увлекательное занятие на свете и что на это не жалко потратить лучшие годы, другими словами — тот, кто на это ухлопал жизнь, прожил не зря, жизнь таких счастливцев романтична от начала до конца.
