Полицейский Хулио Гарсиа Моррасо беседует с ночным сторожем, своим земляком, по имени Вега Кальво.
— Холодная ночь!
— Бывают и похолодней.
Полицейский и сторож вот уже несколько месяцев ведут разговор, который им обоим очень по душе, и каждую ночь они возвращаются к нему с неизменным радостным чувством.
— Значит, вы говорите, вы из-под Порриньо?
— Вот-вот, поблизости от тех мест, я из Моса.
— А у меня там есть сестра, она вышла замуж в Сальватьерре, ее зовут Росалия.
— Жена Бурело, того, что гвоздями торгует?
— Она самая, точно.
— Хорошо живет, наверно.
— Я думаю! Замуж она вышла очень удачно.
Донья Мария, стоя у окна, продолжает делиться своими наблюдениями — эта женщина любит всюду совать нос.
— Сейчас он сошелся со сторожем, наверно, выспрашивает о ком-нибудь из жильцов. Ты как думаешь?
Дон Хосе Сьерра продолжает читать с истинно стоической невозмутимостью.
— Сторожа, они всегда все знают, правда? О том, о чем мы с тобой понятия не имеем, им всякая мелочь известна.
Дон Хосе Сьерра закончил передовую статью о социальном обеспечении и принялся за другую — о деятельности и прерогативах традиционных испанских кортесов.
— Наверно, в одном из этих домов живет какой-нибудь тайный масон. По виду ведь их не узнаешь!
Дон Хосе Сьерра издал странный горловой звук, который мог означать и «да», и «нет», и «может быть», и «кто его знает». Дон Хосе, смирившись с необходимостью терпеть болтовню жены, научился молчать целыми часами, а иногда и днями, разве промычит иногда «гм», потом немного спустя опять «гм», и так все время. Это у него такой хитрый способ дать жене понять, что она дура, не говоря, однако, этого прямо.
Сторож выражает удовольствие по поводу замужества своей сестры Росалии — семью Бурело очень уважают во всей округе.
— У нее уже девять ребят, ждет десятого.
— А давно она вышла замуж?
— Да порядочно, уже лет десять.
Полицейский некоторое время молчит — он подсчитывает. Сторож, не дав ему докончить подсчеты, продолжает разговор.
— Мы-то родом из-под Каньисы, из Ковело мы. Вы не слыхали о таких — нас там Голяками прозывают?
— Нет, не слыхал.
— Всю нашу семью так кличут. Полицейский Хулио Моррасо счел своим долгом ответить такой же откровенностью:
— А у меня и у моего отца прозвище Задиры.
— Вот как?
— Мы даже не обижаемся, нас все кругом так зовут.
— Вот как?
— Кто у нас в семье доподлинно был драчуном, так это мой брат Тельмо, он от тифа помер, — его прозвали Фитюлька Чесоточный.
— Да, бывают такие, что лучше с ними не связываться. Верно?
— Угу! В них будто дьявол какой вселился! Да, мой братец Тельмо не давал спуску, если кто его тронет.
— Такие всегда плохо кончают.
— И я то же говорю.
Полицейский и сторож всегда разговаривают не на галисийском диалекте, а по-испански, хотят друг перед другом показать, что они не какие-нибудь там мужланы.
На полицейского Хулио Гарсиа Моррасо в эту пору находит элегическое настроение.
— Хорошо в наших краях, правда?
Сторож Гумерсиндо Вега Кальво хотя тоже галисиец, но другого склада — он немного скептик и стесняется слишком откровенных восторгов.
— Да, недурственно.
— Еще бы! Вот там житье! Так ведь?
— Да, верно.
Из открытых дверей бара на противоположной стороне улицы плывут по осеннему холоду звуки медленного фокстрота — его так приятно слушать или танцевать в интимной обстановке!
Какой-то человек подзывает сторожа:
— Эй, сторож!
Сторож не может оторваться от воспоминаний.
— Лучше всего там удаются картошка и маис, а где мы живем, там и виноград растет.
Человек снова окликает его, теперь уже по имени:
— Синдо!
— Иду!
Подходя к станции метро «Нарваэс», недалеко от улицы Алкала, Мартин встретил свою знакомую по прозвищу Уругвайка, она шла с каким-то господином. Мартин попытался сделать вид, будто ее не заметил.
— Привет, Мартин! Как я рада! Мартин обернулся, ничего не поделаешь.
— Привет, Тринидад! А я тебя не заметил.
— Иди-ка сюда, я вас познакомлю. Мартин приблизился.
— Это мой очень хороший друг, а это Мартин, он писатель.
Ей дали прозвище Уругвайка, потому что она из Буэнос-Айреса.
— Вот этот человек, — говорит Уругвайка другу, — все время сочиняет стихи, прямо на ходу. Ну подойди же, поздоровайтесь, ведь я вас уже представила!
Оба покорно подают друг другу руки.
— Очень приятно. Как себя чувствуете?
— Благодарю вас, чувствую себя преотлично поужинавшим.
Спутник Уругвайки принадлежит к людям, считающим себя остроумными.
Парочка громко хохочет. У Уругвайки передние зубы выщербленные и почерневшие.
— Слушай, пойдем с нами, выпьем кофе.
Мартин в нерешительности — он думает, что, наверно, ее спутнику это будет не очень приятно.
— В общем… Нет, не хочется…
— Да брось ты, идем с нами. Что еще за церемонии!
— Ладно, большое спасибо, только на минутку.
— Куда вы спешите? Сколько захотите, столько и посидим вместе! Ночь такая длинная! Побудьте с нами, я очень интересуюсь поэтами.
Они зашли в кафе на углу, и этот кобель заказал кофе и коньяку на всех.
— Попросите сюда продавца сигарет.
— Сейчас, сеньор.
Мартин сел напротив парочки. Уругвайка слегка пьяна, это сразу видно. Подошел продавец сигарет.
— Добрый вечер, сеньор Флорес! Давненько мы вас не видели… Вам что-нибудь угодно?
— Да, две сигары, только получше. Слушай, Уругвайка, у тебя есть что курить?
— Уже совсем мало осталось. Купи мне пачку сигарет.
— И пачку сигарет для дамы.
В баре Селестино Ортиса пусто. Это совсем крохотный бар с темно-зеленой вывеской: «Аврора. Вино и закуски». Закусок, правда, пока нет. Закуски Селестино сумеет обеспечить, когда немного наладятся дела — нельзя же все в один день!…
У стойки последний посетитель, полицейский, допивает свою несчастную рюмку анисовой.
— То же самое и я вам скажу — пусть они не морочат мне голову этими байками про Китай.
Скорей бы он убрался! Селестино уже не терпится опустить штору, вытащить матрац и лечь спать; Селестино не любитель полуночничать — он старается ложиться пораньше и вести правильный образ жизни, насколько это возможно.
— Сами понимаете, мне до этого мало дела.
Селестино ночует в своем баре по двум причинам: во-первых, экономия, а во-вторых, можешь быть спокоен, что бар не ограбят среди ночи.
— Самое зло — оно там, наверху. Мы-то что, мы люди маленькие.
Селестино наловчился устраивать себе роскошное ложе, с которого он, правда, иногда сваливается, — волосяной матрац он кладет на восемь или десять составленных вместе стульев.
— Я считаю, что ловить в метро спекулянтов, — это несправедливо. Людям надо есть, и, если не находишь работы, приходится как-то выкручиваться. Жизнь сейчас ужасно вздорожала, вы это знаете не хуже меня, снабжение по карточкам ерундовое, дают такие крохи — смотреть не на что. Не хочу вас обидеть, но я думаю, что, если женщины торгуют сигаретами или губной помадой, это не такое преступление, чтобы вы, полицейские, за ними охотились.
Полицейский, пьющий анисовую, не умеет диалектически мыслить.
— Я ж не по своей воле, делаю что приказано.
— Знаю, знаю. Я, приятель, понимаю, что вы тут ни при чем.
Когда полицейский уходит, Селестино, соорудив свое ложе, укладывается и берет книжку — он любит себя побаловать, почитать лежа. На сон грядущий Селестино читает романсы и кинтильи [23], Ницше он читает днем. У него целая куча таких книжонок, некоторые он знает наизусть от первой страницы до последней. Все они очень хороши, но больше всего Селестино нравится «Восстание на Кубе» и «Повесть о преступлениях, совершенных любящей четой, доном Хасинто дель Кастильо и доньей Леонорой де ла Роса, ради исполнения их любовных обетов». Этот последний — классический романс, и начинается он по всем правилам:
О Мария пресвятая,
неба горнего звезда,
дочь Отца всего живого,
матерь Сына всеблагого
и жена Святого духа,
непорочна и невинна,
в лоне чистом зачала,
девять месяцев носила
и, чтоб грешным дать спасенье,
чудо-Сына родила,
Бога в человечьей плоти,
небом посланного нам.
Лоно же твое осталось
целым, чистым, невредимым.
Такие вот старинные романсы он любит больше всего. В свое оправдание Селестино порой начинает толковать о мудрости народа и прочей галиматье. А еще Селестино очень нравится речь капрала Переса перед взводом:
Раз уж судьи присудили
мне стоять под вашим дулом,
вам дарю четыре дуро,
чтоб без промаха палили,
облегчили мне конец.
Не преступник я, поверьте,
не такой достоин смерти!
Перес просит вас, ребята:
двое в грудь прицел отмерьте,
двое цельте прямо в лоб!
— Вот это храбрец! Да, были когда-то настоящие люди! — вслух восхищается Селестино, протягивая руку к выключателю.
