– Не помню, вроде открыта, – ответил Сухинин.
– Жди, приеду, – коротко сказал Пузачев и повесил трубку.
Он и правда приехал через полчаса.
Сухинины то жили бедно – в пятиэтажной "хрущевке", а Пузачев со своими богатыми родителями жил в добротной "сталинке".
– Это хорошо, что у вас потолки низкие, – поплевав на ладони, сказал Пузачев.
Он ловко оттолкнулся ногами и в две секунды уже висел между первым и вторым этажами, держась то за водосточную трубу, то перехватываясь за чугунные карнизы на которых крепились ящики для цветов. Ногами Пузачев попеременно опирался то на чей-то подоконник, то на карниз, то просто на шов между железобетонными панелями.
В какие-нибудь две минуты, Пузачев был уже на третьем этаже пятиэтажки, и уже оторвавшись от водосточной трубы, теперь осторожно перешагивал по цветочным ящикам, пробираясь к форточке в окне сухининской квартирки.
– Ух! – сердце сжалось в груди у Сухинина, когда легонечко оттолкнувшись от шатких цветочных ящиков, Пузачев подтянулся к фортке и пол его туловища вслед за головою исчезли, втянувшись в узкий проем.
А вот и ноги в смешных отсюда снизу кедах – втянулись в форточку вслед за туловищем.
– Иди, поднимайся, я дверь открываю, – в уже раскрытое им окно, крикнул Пузачев.
– Ну ты молодец, ну ты герой, – радостно и запыхавшись от шести бегом преодоленных им маршей, признался Сухинин, – ты меня прямо спас.
– Да не спас я тебя, – снисходительно улыбнувшись, ответил Пузачев, – мне вопросы к билетам нужны, у меня только с первого по двадцатый, так что я к тебе вопросы переписать приехал…
Смелый он был – Пузачев.
Сам Сухинин ни за что бы на третий этаж по трубе не полез.
А Смелым города сдаются.
И только смелым покоряются моря.
***
Вероника через Митрохина попросилась, чтобы ей разрешили съездить в Тюмень.
– А на кой хрен она там нужна? Что ей там делать? – изумился Сухинин.
– Она хочет чтобы с тобой, – улыбнувшись, ответил Митрохин, – а потом имеет право, все-таки, пока она еще акционер.
Странно.
Сухинин вдруг стал замечать во внешности Митрохина значительные признаки старения.
– Ты себя нормально чувствуешь? – поинтересовался Сухинин.
– А что? – насторожился Митрохин.
– Может, выпьем? – предложил Сухинин.
– Можно, – как-то вдруг облегченно согласился Митрохин.
– И за жизнь поговорим, а то все смехуёчками, да смехуёчками, а за жизнь по душам все никак, – посетовал Сухинин.
– Ты прав, – устало согласился Митрохин.
Пить поехали к Митрохину.
После смерти жены, он пустил в дом какую-то спортсменку-домработницу, она и накрывала им.
– А ведь ты никогда мне не рассказывал про свою работу на строительстве насосных, куда поехал после окончания горного, – сказал Сухинин, когда уже выпили по третьему стаканчику, и когда уже скинули не только пиджаки и галстуки, но уже и сорочки, оставшись в майках да в спущенных подтяжках.
– Да, ехал я тогда, Вовка из родного Питера-Ленинграда…- заговорил Митрохин.
Он прикрыл глаза и впав в какое-то подобие транса, сравнимого с трансом дельфийской пифий, начал рассказ, от которого сам судя по выражению его лица, получал огромное наслаждение.
– Было тогда такое понятие, Вовка, как "распределение молодых специалистов".. Вы то с Пузачевым как почти отличники в питерские институты распределись, а я как строитель и как троечник поехал хрен знамо куда… В дыру… Именно такой дырой и оказался поселок Мартыновка, где мне, юному тогда питерскому инженеру, довелось строить ту мою первую насосную перекачивающую станцию на Уренгойской трубе.
Ехал я, Вовочка, не экспрессом, а обычным пассажирским поездом. Собираться в дорогу я в те годы еще не научился, и мама с сеструхой надавали мне тысячу совершенно ненужных вещей, которые едва уместились в два чудовищных чемодана…
Теперь бы без грыжи так и не поднял! А тогда – годы были молодые…
Ехал до Тюмени двое суток. Курил в тамбуре ленинградские сигареты от "Клары Цеткин". Глядел в окно, пытаясь примерить на себя всю эту жизнь глубинки, которая предстояла во всей ее безрадостности.
Радовало только то обстоятельство, что по тем временам внешним своим видом резко отличался от окружающих. Джинсы американские да джинсовая курточка в этих местах были такой редкостью, как нынче разве что индийское сари или японское кимоно.
Народ все больше в польских "Одра" тогда рассекал. А что ему еще оставалось? А мы то-помнишь с тобой, как у Волгограде у чехов джинсами разжились? Вот!
Сухинин глядел на Митрохина и не мог сдержать улыбки. Сухинину часто приходилось попадать в затруднительные ситуации из-за своей внутренней смешливости, которая была, по его собственному мнению – его "горем от ума", то есть следствием, как сам Сухинин себе мнил – его образованности и внутренней простодушной несдержанности. Вот и теперь, глядя на Митрохина, он вспомнил, что дельфийская пифия перед прорицанием надевала роскошную одежду, возлагала себе на голову лавровый венок, пила воду источника Кассотиды и жевала лист священного лавра.
Затем она садилась на колоссальный треножник, стоявший над расселиною, и, впадая в экстаз от одуряющих паров, вещала, как вещает теперь Митрохин. Пары одуряющие пифию были вредны. И история знала не один случай, когда пифия, соскочив с треножника, падала в бесчувствии и умирала.
Вот и Митрохин, с улыбкою думал Сухинин, надышался паров виски Чивас Ригал и теперь, погрузившись в транс, вещает о народе.
– А остальному народу куда было деваться? Народу-то? Ну, девчонки явно на меня западали… А я еще и магнитофончик "Весна" – один из первых отечественных кассетников из рук не выпускал… А там "Дип Папл", "Криденс" да Леннон с Маккартни… – самозабвенно продолжал тем временем Митрохин, – приехал в Тюмень.
В руках все эти неподъемные чемоданы – чтоб им пропасть! Я с ними, как дурак.
Хорошо еще управление треста Нефте-Газ-Строй-Монтаж – прямо через площадь от вокзала. Я этой Тюмени и разглядеть-то не успел, как меня определили на должность и, выдав проездные, отправили в Уренгой. Еще сутки на верхней плацкарте.
В общем, приехал я. Явился в строительно-монтажное управление. Там неделю я балдел – проходил медкомиссии, изучал в конторе какие-то чертежи. В общем, поджидал оказию для выезда к окончательному месту своей новой прописки – поселку Мартыновка. Ехать туда одному мне не полагалось – меня должен был представить и ввести в курс дела старший прораб участка Николай Иванович. А Мартыновка эта расположилась на берегу неширокой речки с каким-то названием, уже и не помню.
Места оказались мне, городскому человеку, совсем не привычными – летом дикая жара. Зато зима начинается первого октября и так резко, как боксер Костя Дзю по морде. Зато поселили меня по-царски. Отвели одному половину деревянного одноэтажного барака с отдельным входом. Туалет на улице, вода из колодца, а так – нормально! Главное, электричество было, а значит, можно было и "Дип Папл" слушать.
Митрохин блаженно улыбался.
Ему было приятно вспоминать свою юность, и это состояние передалось и Сухинину, потому как слушая своего приятеля он тоже начал параллельно вспоминать, как в это же самое время он пришел работать в свой Геологоразведочный отдел…
– Ты не слушаешь что ли? – недовольно спросил Митрохин.
– Слушаю, – встрепенулся Сухинин, – ты про работу рассказывал.
– Ну да, первые дни на работе подействовали на меня просто удручающе, – продолжил Митрохин, – во-первых, контингент работяг. Все – бывшие зэки. На сто процентов. Все имели по три, по четыре, а то и по пять "ходок к хозяину". Я их потом и в табеле все норовил не по фамилии, а по кликухам – Урч, Жаба, Аркан, Пирожок… Вообще, первую неделю я все понять не мог – работаю я уже или еще нет?
Утром аккурат к восьми часам подгребал к вагончику конторы участка, где уже галдела ватага "рабов", дерзко поглядывая на меня – на нового своего начальничка…
Однако уже через полчаса все садились в кузов трехтонки и вместе с мастером Генкой Петровым отправлялись на объект… В вагоне оставались мы с Николаем Ивановичем да толстая уборщица Люська. И тут начиналось!
Едва рассеивалась пыль от отъехавшего грузовика, Николай Иванович выдавал Люське двух красных Ленинов, и та через пять минут возвращалась "из со склада" с двумя белыми головками. На столе раскладывалась простая, но аппетитная снедь – крутые яйца, болгарские консервы. Хлебушек. Лучок… И начиналась долгая застольная беседа "за жизнь": про баб, про всякие случаи, когда-то кого придавило или кого за что посадили. Прерывалось застолье только на обед, который свято соблюдался.
Мы переходили из вагончика в столовку, где под "соточку" хлебали необычайно вкусный гороховый супец, а потом снова возвращались в вагон. Люське выдавался новый Ленин, и она приносила из "складу" пару новых белых головок – и так до самого вечера, пока Генка Петров не возвращался с объекта. Так продолжалось всю неделю. А потом Николай Иванович вдруг объявил: Я тебя в курс ввел – теперь руководи! Строй насосную! И уехал. В Уренгой.
