В подростковый клуб, где она работала директором после приезда из Испании пришла молоденькая девушка. Странненькая такая. Ей шепнули, что она племянница начальника отдела образования Силантьева.
Старшим восемнадцатилетним подросткам, практически ее ровесникам, молоденькая педагогиня изначально не понравилась. Они называли ее не иначе, чем Дурка. Она дурно одевалась, от нее дурно пахло, и она заставляла их петь детские песенки, в то время когда они уже вели тайную половую жизнь. Подростки, выросшие в этом дворовом клубе, считавшие себя по праву его хозяевами, требовали увольнения безмозглой, инфантильной и прыщавой Дурки. Конфликт нарастал.
Виктория исподволь наблюдала за ней с изумлением. Как психолог, она определила ее психотип по классификации знаменитого психиатра Ганнушкину — Дурка входила в группу антисоциальных психопатов. Эпилептоид — грубый, жестокий, злобный, холодный, бездушный резонер, родственный шизоиду, у которого хорошо действующий рассудок всегда наготове для того, чтобы оправдать и объяснить свои бурные поступки.
Один раз Дурка встала на коньки вместе с детьми. А когда стала падать, уцепилась за ребенка, уронила его. Он ударился головой о лед, а она в завершении поранила его коньком. Скандал постарались замять, — все-таки племянница! Но нарушение инструкции было налицо, и Вика ответила за это выговором, как ответственный за мероприятие педагог.
Второй раз эта психопатка, развлекаясь, стала топить в бассейне девочку младше себя в пять раз, вместо того, чтобы контролировать.
Дальше — больше. Дурка могла просто взять маленькую девочку и пойти с ней гулять по городу во время рабочего дня. Родители, не найдя ребенка в клубе, начинали паниковать. Отвечала опять же Вика.
Наконец, Виктория не выдержала. Она убеждала начальство в том, что племянница Силантьева не адекватна, доверять детей ей нельзя. Скорее всего, у нее вяло текущая шизофрения.
Когда она произнесла это вслух, пригрозив, что найдет доказательство ее болезни, психопатка написала докладную, в которой изложила видимые и невидимые нарушения Виктории во время летнего оздоровительного сезона, касающиеся материального злоупотребления.
Позже прояснилось, что по российскому законодательству педагога с диагнозом — шизофрения уволить нельзя. Ну, а вот ее как возмутительницу порядка — можно. И докладная Дурки стала отличным поводом. Дурка оказалась не просто инфантильной идиоткой, а мстительной и коварной ведьмой.
Она впервые в жизни не захотела себя защитить. Могла бы попробовать. Но не стала. Веры в справедливость больше не было. За годы жизни она истощилась, как истощилась у Бальзака легендарная шагреневая кожа.
Стало понятно, что в педагогике ей не работать. Документы не пройдут отдел, где восседают подчиненные начальника, млеющие от одного его имени, — те базарные тетки, прибывшие к ней с проверкой. Какое дело этим теткам, похожим на бухгалтерш из Жэка, до ее уникального образования, иностранных языков и всех остальных талантов, которыми пользовался лучший в районе клуб «Олимп» в пору своего процветания, когда она годы создавала его благополучие.
Да и пенсия не за горами. Накоплений никаких. Сберкнижка социальная. На сына, как матери-одиночке государство перечисляло ей 280 рублей. Ровно на десять булок хлеба в месяц! А растущий организм подростка уже требовал каждый день одну. Эти деньги, когда она снимала их, жгли ей руки.
Быть или не быть? Это вопрос должен был задать себе, вовсе не принц датский, а персонаж Достоевского, какой-нибудь нищий Мармеладов. И она, обнищав, — из собственности у нее была лишь квартира и дача, задала себе его. И сказала БЫТЬ. Мне есть ради чего жить. У меня есть сын. А то, что было — до… не есть прошлое неудачливой дамочки, а жизнь — полноценная и прекрасная, наполненная чудесами и эмоциями, мужчинами, которые как и полагается несли свой пол и дарили ей любовь… Которые были мужественны и красивы, талантливы, и готовы переделать мир, ради меня, если бы знали, как это сделать!.. Многие из ее соотечественниц только мечтали о жизни, которую прожила Виктория…
Она поехала в Департамент по опеке и надзору за детьми сиротами, написала заявление о том, что хочет взять на опеку ребенка. Выжить иначе она просто не могла. Не уборщицей же идти.
Дело в том, что среди дворовых ребят, которые посещали ее клуб, была девочка — восьмилетняя Миланка, черноглазая, трогательно худенькая и беззащитная, но ее спокойствие, не свойственное гиперактивным детям, было сродни умудренности, достигнутой годами жизни. Она приходила в клуб после школы, здоровалась, говорила, какие оценки сегодня получила, и что произошло сегодня в ее классе. Проходил конкурс рисунка на тему: «Моя любимая кошка». Но у Миланки не было кошки, и она не участвовала в конкурсе. Оценки она получала не очень хорошие, но читать и писать научилась.
Вика всегда заботилась о том, чтобы Миланка посещала уроки английского языка, которые давала приходящий педагог. Если никого не было, в клубе было тихо, Вика садила девочку пить чай, угощала, расспрашивала о жизни. У нее были и мама и папа. Папа пил. Нередко бил маму. Мама была больна, не работала. Вернее, не работала, потому что была больна. Сердце Вики почему-то тянулось к этой девочке с большими карими глазами, и когда она заплетала ей косички, Вике казалось, что это ее родная девочка, которую она не успела родить. Сына-то и то родила, словно запрыгнула в последнюю электричку.
Потом Вика узнала, что у мамки Миланки опухоль головного мозга. Но развивается она медленно. Что будет с ней через несколько лет, никто не знал. Отец пил от отчаянья. В общем, он был неплохой человек, но терял себя, понимая, что горе его неизбывно. У Миланки была тетя, сестра отца, и она искренне любила девочку. Вика понимала, когда мать Миланки умрет, ее приютят родственники.
Мечтать о Миланке бессмысленно, и сердце ее болело при виде этой девчушки. Само существование и жизнь этой девочки казались ей драгоценными. А почему? Объяснить этого она не могла. Вернее, могла только с позиции научной психологии.
Конечно, она хотела приютить девочку. Но инспектор, молоденькая, бесцеремонная, наверняка чья-то протеже, девушка, категорично сказала: «Нет. У вас старший сын — подросток».
— Ну, и что? Он ведь не…
— Он вступает в возраст, сами понимаете какой. Изнасилует, что вы потом будете делать?
Возмущенная Виктория пошла к начальнику департамента.
— Покажите мне документы, которые запрещают мне брать девочку.
Документов, конечно, не было. Можно, но не желательно, потому что всякое может случиться. Виктория, нажимая на то, что она педагог-психолог, требовала только девочку.
Ей дали направление в Детский дом для знакомства с ребенком. Девочку звали Саша Комарина. Сандра. Так она назвала ее для себя. Было этой голубке девять лет. Хорошенькая девочка, со взглядом затаившегося звереныша. Педагоги Детдома неохотно рассказывали о ней. Появилась она недавно. Из семьи забрали после того, как на ее глазах повесился отец, перед этим в буйстве, задушив мать ребенка.
Несколько раз Вика приезжала с подарками. Девочка брала их с явной неохотой. Вика отпрашивала ее у начальства, чтобы погулять по городу, угощала пиццей, мороженным. Необходимое общение, де-факто. До де-юро было далеко. И все же девочка смотрела на нее отстраненно. Вика понимала, что свидание и подарки ее не радуют, она рвется в детдом, к новым подружкам, в свою комнату, где обитают три девочки с аналогичными судьбами и им есть о чем говорить, вспоминать, плакать, горевать и пр. В детдоме ей нравилось. Наконец, у нее была своя кровать, шкаф, тумбочка с зеркалом, свои красивые вещи.
И все же Вика спросила:
— Сандра, почему же папа так поступил?
— Из-за мамы. Он ее очень любил… А она…
— Что она?
— Она путалась… с другими мужиками… у него на глазах…
— И у тебя на глазах?
— И у меня. Знаете, что… Вы ко мне больше не приезжайте. Вы старая и толстая. А моя мама была красивая. Очень красивая…
Ей пришлось смириться. Миланка никогда бы такое не сказала. Миланка любила ее. А она любила Миланку. Между ними — чужими, было доверие и нежность. И разве какая-то Сандра Камарина заменить ей душу, которую она почувствовала родной?
Хорошо. Пусть будет мальчик. Или она завтра будет мыть полы в чужом офисе и думать о том, что послезавтра мать Миланки умрет, и…
Обратиться к своим бывшим любимым мужчинам не позволяла гордыня. Она должна была остаться для них молодой, прекрасной, интересной, благоустроенной. До конца.
Или продолжать заниматься педагогикой, не выходя из дома? Разве она не видела трудных детей в своем подростковом клубе, разве не решала их проблемы? Она взяла следующее направление и поехала в другой детский дом.
