— Спасибо, — сказала я.
Мне понравилось, как пахнет в банке (это был запах пыли, но чистый, не затхлый), и я сделала глубокий вдох. Мистер Циммер прошел вперед и повел меня по длинной лестнице вниз. Примерно на середине он остановился и с очень серьезным видом повернулся ко мне. Теперь он казался еще меньше ростом, потому что стоял на несколько ступеней ниже.
— Я видел вас с Гретой в библиотеке, — сказал мистер Циммер.
— Э?..
— В газете… в статье про портрет.
— А, в статье.
Лицо мистера Циммера сделалось еще более напряженным.
— Ваш дядя… У него и правда был СПИД?
Я уставилась себе под ноги и молча кивнула, не глядя на мистера Циммера.
— Я… я почему спрашиваю… я тут недавно узнал, что мой старый друг, бывший сокурсник… тоже болен, — проговорил мистер Циммер, нервно постукивая по перилам указательным пальцем.
— Очень сочувствую, — сказала я, по-прежнему не глядя ему в глаза.
— Это было очень страшно? — В его голосе слышалось странное отчаяние.
Мне совсем не хотелось вести разговор о СПИДе с отцом Денниса Циммера, стоя на лестнице в подвале «Бэнк оф Нью-Йорк». Я совершенно не представляла, что тут можно сказать.
— Да, очень, — ответила я.
На самом деле я не знала, как это было. Меня не было рядом в самом конце. Рядом был кто-то другой, а не я.
— Очень сочувствую, — проговорил мистер Циммер. — Прости, что побеспокоил своими вопросами. Жаль, что так вышло с твоим дядей. Это очень хороший портрет.
Мы спустились до самого низа, там обнаружился небольшой коридор и открытая дверь в хранилище. У меня не было ощущения, что я попала в подземную темницу. Скорее, в сцену из фильма про Джеймса Бонда. А я-то надеялась, что все будет гораздо таинственнее.
— Ну вот, мы и пришли. Теперь мне нужен твой ключ.
Я отдала мистеру Циммеру ключ. Он достал из кармана свой, и два ключа вместе открыли дверцу тонкой и узкой сейфовой ячейки.
— Твоей маме очень повезло, что у нас сразу нашлась свободная ячейка таких нестандартных размеров, — сказал мистер Циммер.
Я кивнула.
— Ага, повезло.
— Открою тебе кабинет номер три, хорошо?
— Да, конечно.
Мистер Циммер открыл дверь в кабинет, вошел туда вместе со мной и включил свет.
— Можешь быть здесь сколько хочешь. Тебя никто не торопит, — сказал он и вышел, прикрыв за собой дверь.
Кабинет был отделан роскошно. Темно-красные обои до середины стены. Фигурная лепнина под потолком, сделанная «под старину». Как будто в банке стремились к тому, чтобы ценные вещи клиентов чувствовали себя как дома в своем новом пристанище, так далеко от настоящего дома.
Я открыла коробку не сразу. Мне нравилось просто сидеть в одиночестве в этой маленькой комнате под землей. Я закрыла глаза и представила себя узницей. Мятежницей, брошенной в темницу по приказу злого короля. Интересно, а стены здесь звуконепроницаемые или нет? Если я запою «Реквием», меня будет слышно снаружи?
Когда я достала портрет из коробки и положила его на стол, первое, что бросилось мне в глаза, — эти черные пуговицы у меня на футболке. Пять черных кружочков, похожих на оброненные кем-то лакричные конфеты.
Потом я попыталась увидеть волка. Это оказалось не так-то просто — на настоящем портрете. Пришлось поставить картину, подперев ее коробкой, и отойти в самый дальний конец маленькой комнатки, чтобы хоть как-то его разглядеть. Да и то пришлось прищуриться. На настоящем портрете задний план весь заполнен деталями. Окно. Развевающаяся на ветру занавеска. Какие-то вещи на подоконнике, картины на стене у нас за спиной. Все негативное пространство изрезано на кусочки, оно распадается на отдельные фрагменты, и почти невозможно удержать взглядом волка. В какой-то момент мне показалось, что я его вижу. Но в тот же миг он ускользнул.
Мое лицо на портрете практически не отличалось от меня настоящей, хотя уже было заметно, что на картине я все-таки чуть-чуть моложе, чем в жизни. Уже сейчас было понятно, что портрет сделался для меня чем-то вроде волшебного зеркала, и оно всегда будет показывать, какой я была раньше. Мое восприятие портрета стало немного другим еще вот по какой причине: теперь мне очень хотелось узнать, какую именно тайну Финн вписал мне в голову. Жалко, что я сразу не спросила.
Я повнимательнее пригляделась к Грете. Поначалу мне показалось, что она совершенно не изменилась, но потом я заметила одну вещь. У нее на руке, на тыльной стороне ладони, был нарисован череп. Черный контур размером примерно с крышку от пластиковой бутылки. Очень тонкий, как будто его начертили самой тоненькой кисточкой, какая вообще может быть. Я видела такие кисти у Финна: каждая состояла из одного волоска, прикрепленного к ручке. Я смотрела на этот череп и не понимала, как могло получиться, что я не заметила его раньше. И как его не заметила мама. Это просто невероятно! Но еще более невероятным было бы предположение, что череп пририсовали уже потом. Да и кто бы стал это делать?
Я наклонилась так близко к картине, что едва не коснулась носом холста. Мне казалось, что, если смотреть с очень близкого расстояния, мне откроется тайна этого волшебства: как на руке у сестры вдруг появился какой-то загадочный череп. Но нет. Тайна так и осталась тайной.
Я убрала портрет обратно в коробку и вышла из кабинета. В коридоре меня ждал мистер Циммер.
— Все в порядке? — спросил он.
— Я бы хотела узнать… Мне интересно, а кто-нибудь еще приходил посмотреть на портрет?
— Я не имею права ничего говорить. Политика конфиденциальности и все такое… — Он постучал пальцами по металлической дверце сейфа. — Но, насколько я знаю, ключи от ячейки есть только у двух человек: у тебя и у твоей сестры. Таково было распоряжение вашей мамы.
Я тоже так думала. Но, с другой стороны, это могла быть и Грета. Она могла прийти сюда раньше меня и нарисовать этот череп у себя на руке.
Похоже, весна началась уже по-настоящему: снег таял вовсю. Была суббота, и Грета вытащила из гаража шезлонг. Папа сказал, что еще рановато, но Грета упрямо надула губы и заявила, что по литературе им задали прочитать книжку, а поскольку погода хорошая, то читать лучше на улице. И папа не стал возражать. Так что Грета устроилась в шезлонге на заднем дворе, в толстовке и шортах, с раскрытым томиком «Одиссеи», лежащим страницами вниз у нее на груди.
Мама с утра пораньше уехала за покупками и на обратном пути забрала почту из ящика.
— Тебе письмо, Джун.
— Мне?
Она протянула мне большой плотный конверт.
— Юные сыроделы Америки?
Тоби. Я знала, что это Тоби. Я постаралась не запаниковать.
— А, да… Это для наших занятий… по домоводству.
— На, держи. — Мама улыбнулась. — Кстати, я бы не отказалась от большой головы зрелого камамбера. Если ты его сделаешь.
— Да, хорошо… Камамбер. — Я швырнула конверт на стол, как будто это и вправду были всего лишь учебные материалы, причем не особенно мне интересные, но при первой же возможности схватила письмо и поднялась к себе наверх.
Тоби прислал нашу «старинную» фотографию из парка аттракционов. Я невольно улыбнулась: это был наш с ним секрет, и мама держала письмо в руках и даже не догадывалась, что это такое.
Фотография была сделана с эффектом сепии, и если бы я верила в сказки, я бы сказала, что Тоби на снимке похож на ангела. Он стоял, заложив руки за спину и слегка наклонив голову, но смотрел вверх, как будто услышал над головой колокольный звон и поднял взгляд. Он стоял слева, а я сидела на стуле в центре композиции. Я не улыбалась, что добавляло снимку аутентичности, потому что раньше на фотографиях никто никогда не улыбался. Я держала руки сложенными на коленях и смотрела прямо в объектив. Мы оба надели пышные гофрированные елизаветинские воротники, и поэтому казалось, что наши головы лежат на больших белых тарелках. Фотография получилась отлично, но было в ней что-то странное. Что-то очень неправильное.
Пару минут я очень внимательно изучала снимок и наконец поняла, что не так: это был фотоснимок, а в елизаветинскую эпоху никакой фотографии не было и в помине, и хотя мы с Тоби очень даже неплохо смотрелись в этих костюмах, сама затея со снимком казалась глупой и бестолковой. Если бы я была с Финном, он бы сразу сообразил, что надо выбрать костюмы из тех времен, когда фотографию уже изобрели. Он бы мигом уговорил меня предстать в образе Энни Оукли[2] или кого-то еще в том же духе.
Перевернув карточку, я увидела, что Тоби приклеил с обратной стороны коротенькую записку: «Можешь отрезать меня, если хочешь». Сначала я даже не поняла, что он имеет в виду, но потом до меня дошло: Тоби писал, что можно разрезать фотографию пополам. Если мне захочется, можно отрезать и выкинуть его половину.
На следующий день, в воскресенье, мы сидели с родителями на кухне и читали юмористическую страничку. Это было самое обычное утро, пока к нам не спустилась Грета. Она пришла прямо в пижаме и первым делом потянулась к кофейнику.
