— Понятия не имею, миледи. Совершенно очевидно, это произошло до моего рождения, потому что родителям не на кого было меня оставить, разве что на тетю, но она бы мне рассказала. Они познакомились за два года до моего рождения, думаю, они могли поехать в романтическое путешествие между 1909 и 1910 годами, а потом мама уже не могла путешествовать, потому что носила меня.
— Навести справки будет нетрудно, если только после падения империи и двух войн не были уничтожены нужные нам архивы. Но как говорила моя мать, которой, к сожалению, уже нет в живых, «отрицательный ответ вы уже получили, теперь попробуйте добиться положительного». Итак, перейдем к делу: придется потревожить нашего консула, я вас ему представлю, а вы в обмен сообщите мне имя вашего портного.
— На этикетке внутри платья значился некий Кристиан Диор, миледи.
Жена посла поклялась, что запомнит это имя, взяла Алису за руку, представила ее консулу и рассказала ему о просьбе, которая очень важна для нее, потому что касается ее новой подруги. Консул пообещал принять Алису на следующий день ближе к вечеру.
— Ну а теперь, — сказала жена посла, — когда ваше дело в надежных руках, вы разрешите мне вернуться к своим обязанностям?
Алиса сделала реверанс и удалилась.
* * *
— Итак? — спросил Долдри, подходя к Алисе.
— Завтра у нас встреча с консулом во время чаепития.
— Это невыносимо. Вы одерживаете победу везде, где я проигрываю. Хотя главное, конечно, результат. Вы счастливы, я надеюсь?
— Да, и до сих пор не знаю, как вас отблагодарить за все, что вы для меня делаете.
— Может, начнете с того, что отмените наказание и разрешите мне пропустить стаканчик? Только один, обещаю.
— Один-единственный? Даете слово?
— Слово джентльмена, — ответил Долдри и помчался в бар.
Вернулся он с бокалом шампанского, который вручил Алисе, и полным стаканом виски.
— По-вашему, это один стаканчик? — спросила Алиса.
— А вы разве видите здесь второй? — ответил Долдри, уличенный в жульничестве.
Оркестр заиграл вальс, и глаза у Алисы загорелись. Она поставила бокал на поднос официанта и посмотрела на Долдри:
— Вы согласитесь потанцевать со мной? Я в таком платье, что отказывать мне нельзя.
— Дело в том… — пробормотал Долдри, покосившись на свой стакан.
— Виски или девушка, выбирайте.
Долдри с сожалением поставил стакан, взял Алису за руку и повел в танцевальный зал.
— Вы хорошо танцуете, — заметила девушка.
— Моя мать научила меня танцевать вальс, она его обожала. Отец музыку терпеть не мог, тем более танцы…
— Что ж, ваша мама была прекрасным учителем.
— Это первый комплимент, который вы мне говорите.
— А вот и второй: вам очень идет смокинг.
— Забавно! Когда я в последний раз надевал смокинг, это было на вечеринке в Лондоне, очень скучной, кстати, где я встретил бывшую подругу, за которой настойчиво ухаживал несколько лет назад. Увидев меня, она воскликнула, что смокинг мне очень к лицу и что она меня едва узнала. Из этого я заключил, что в том, что я обычно носил, я, наверное, смотрелся не слишком привлекательно.
— У вас уже кто-нибудь был, Долдри? Я имею в виду, тот, кто очень много значил для вас.
— Да, но я предпочел бы об этом не говорить.
— Почему? Мы друзья, можете мне довериться.
— Мы подружились не так давно, и пока еще рано так откровенничать. Тем более что признание было бы не в мою пользу.
— Значит, это она вас бросила? Вы очень страдали?
— Не знаю, возможно. Наверное, да.
— И вы еще о ней думаете?
— Бывает.
— Почему вы расстались?
— Потому что мы по-настоящему и не были вместе. В общем, это длинная история, а я, кажется, намекнул, что не хотел бы об этом говорить.
— Должно быть, я не расслышала, — сказала Алиса, набирая темп.
— Потому что вы никогда меня не слушаете. Кстати, если мы будем кружиться так быстро, я начну наступать вам на ноги.
— Никогда не танцевала в таком красивом платье в таком большом зале, да еще с таким замечательным оркестром. Умоляю, давайте кружиться побыстрее.
Долдри улыбнулся и стремительно закружил Алису.
— Вы странная женщина, Алиса.
— Да и вы, Долдри, странная личность. Знаете, вчера, когда я прогуливалась в одиночестве, пока вы трезвели, я набрела на перекресток, от которого вы были бы в восторге. Проходя мимо, я даже представила, как вы его пишете. Там была коляска, запряженная двумя великолепными лошадьми, трамваи сновали туда-сюда, были еще штук десять такси, старая американская машина, такая красивая, довоенная, и пешеходы повсюду, и даже телега, которую толкал какой-то человек. Вы были бы на седьмом небе.
— Вы вспомнили обо мне, переходя перекресток? Как приятно думать, какие мысли вызывает у вас скрещение дорог.
Вальс отзвучал, гости зааплодировали музыкантам и танцорам. Долдри направился к бару.
— Не смотрите на меня так, тот стакан не считается, я его едва пригубил. Ну ладно, слово есть слово. Вы невыносимы.
— У меня идея, — сказала Алиса.
— Даже боюсь себе представить.
— Что, если нам уйти?
— Ничего не имею против. А куда мы пойдем?
— Пройдемся, погуляем по городу.
— В этих нарядах?
— Да, именно.
— Вы еще более ненормальная, чем я думал. Но если это доставит вам удовольствие, то, собственно, почему бы и нет?
Долдри забрал в гардеробе пальто. Алиса ждала его на верхней ступени крыльца.
— Хотите, покажу вам тот перекресток? — предложила Алиса.
— Я думаю, ночью он будет не так интересен, давайте отложим это удовольствие на светлое время суток. Лучше дойдем до фуникулера и спустимся к Босфору в Каракёе.
— Я не знала, что вы так хорошо знаете город.
— Я тоже, но за два дня, что я провел в своей комнате, я столько раз перечитал путеводитель, лежавший на тумбочке, что выучил его почти наизусть.
Они прошли по улицам Бейоглу до станции фуникулера, который соединял эту часть района с прибрежным кварталом Каракёй. Прибыв на маленькую площадь Тюнель, Алиса вздохнула и села на каменный парапет.
— Давайте не пойдем гулять вдоль Босфора, а лучше зайдем в первое попавшееся кафе. Наказание отменяется, можете пить сколько влезет. Вон там вдалеке вижу симпатичное кафе, кажется, ближе ничего нет.
— Вы о чем? До него метров пятьдесят. И вообще мне понравился этот спуск на фуникулере, он один из старейших в мире. Погодите минутку, я не ослышался, вы отменяете наказание? С чего вдруг такое великодушие? Вам туфли жмут, я угадал?
— Ходить по мощеным улицам на высоких каблуках — это китайская пытка.
— Обопритесь на мое плечо. На обратном пути возьмем такси.
Контраст между парадным залом в консульстве и маленьким кафе оказался разительным. Здесь играли в карты, смеялись, пели, пили за дружбу, за здоровье близких, за прошедший день, за день грядущий, когда дела непременно пойдут в гору; поднимали бокалы за нынешнюю на удивление мягкую зиму на Босфоре, благодаря которому сердце города бьется уже много веков; ругали пароходы, слишком долго стоявшие у причала, бесконечное удорожание жизни, бродячих собак, заполонивших пригороды; упрекали городские власти за то, что сгорел еще один старый дом из-за бессовестных застройщиков, пускавших по ветру национальное наследие; потом снова произносили тост за братство и за Большой базар, где всегда много туристов.
Люди за столами на мгновение забыли про карты, увидав вошедших иностранцев в вечерних костюмах. Долдри не обратил на это ни малейшего внимания, выбрал столик на самом виду и заказал два стакана ракии.
— На нас все смотрят, — прошептала Алиса.
— Все смотрят на вас, моя дорогая. Ведите себя как ни в чем не бывало и пейте.
— Думаете, мои родители гуляли по этим улицам?
— Кто знает? Очень возможно. Быть может, завтра мы это выясним.
— Мне нравится думать, что они были в этом городе, нравится ходить по тем же улицам, что и они. Может, они тоже были очарованы панорамой, открывающейся с высот Бейоглу, может, тоже ходили по мощеным улочкам вокруг старых виноградников, гуляли рука об руку по берегу Босфора… Знаю, это глупо, но я скучаю по ним.
— Ничего глупого в этом нет. Я вам открою секрет: мне тоже чего-то отчаянно не хватает с тех пор, как я не могу обвинять отца во всех своих бедах. Я никогда не осмеливался задать вам вопрос, но как…
— Как они погибли? Это было в пятницу вечером, в сентябре сорок первого, пятого числа, если точнее. Как обычно по пятницам, я спустилась к ним на ужин. В то время я жила в студии над их квартирой. Мы с папой разговаривали в гостиной, мама спала у себя: она болела, сильно простыла. Завыли сирены. Отец велел мне спускаться в убежище и пообещал, что они скоро ко мне придут, он только поможет маме одеться. Я хотела тоже остаться, но он уговорил уйти, наказав занять удобное место в бомбоубежище, чтобы было где уложить маму, если налет затянется. Я послушалась. Первая бомба упала, когда я переходила улицу. Так близко, что ударной волной меня сбило с ног. Когда я пришла в себя и обернулась, наш дом горел. После ужина я хотела зайти поцеловать маму, но не решилась, боялась ее разбудить. Больше мне не суждено было ее увидеть. Я с ними даже не попрощалась. И не смогла их похоронить. Когда пожар потушили, я бегала по развалинам. Ничего не осталось, ни малейшего воспоминания о нашей прошлой жизни, о моем детстве. Я уехала к тетке на остров Уайт и прожила там до конца войны. Мне понадобилось почти два года, чтобы собраться с духом и вернуться в Лондон. На острове я жила отшельницей, знала каждую бухту, каждый холм, каждый пляж. И наконец тетка заставила меня встряхнуться. Она убедила меня поехать навестить друзей. Только они у меня и остались. Мы выиграли войну, был выстроен новый дом, следы трагедии исчезли, как и жизнь моих родителей, как жизнь многих других. Те, кто теперь там живет, ничего об этом не знают. Жизнь вступила в свои права.
