Но Эрве почувствовал, что она слегка встревожена из-за этого вторжения посторонней женщины в жизнь друзей.
Откровенные признания – совсем как женщины: те, которых мы слишком сильно желаем, избегают нас, а те, которых мы опасаемся, напротив, нас преследуют. В этой авантюре Эрве Марсена меньше всего хотел бы становиться наперсником Гийома Фонтена; оставшись с ним наедине, он чувствовал, что разрушительное признание вот-вот разразится, словно запаздывающая гроза. В доме на улице де ла Ферм воцарились прежние порядки, возобновились воскресные приемы, но мадам Фонтен оставалась озабоченной и задумчивой, а ее муж все никак не мог приступить к работе.
Однажды, когда юный Марсена обедал в Нёйи, а Полина Фонтен ушла сразу же после обеда, он понял, что ему не удастся избежать участи, которой столь страшился. С каждой фразой Фонтена тайна приоткрывалась, и лишь демонстративное нежелание Эрве понимать, о чем идет речь, пару раз остановило откровенные излияния Фонтена. В конце концов тот перестал сдерживаться и заговорил напрямую:
– Друг мой, мне нужно поговорить с вами об одном деле, которое меня очень беспокоит. Обязательство молчать лишь усиливает мою тревогу, а вы, я уверен, меня не предадите. Дело вот в чем…
Он рассказал Эрве то, что тот уже слышал от Эдме Ларивьер: на берегу Тихого океана он встретил лучшую из женщин, это сама поэзия, она сопровождала его в поездке. К несчастью, с тех пор, как он вернулся в Париж, он не получал от нее известий и тщетно пытался объяснить себе ее молчание:
– В Нью-Йорк она писала мне самые прекрасные письма на свете… Прекрасные! Самые красивые, самые трогательные… А здесь ничего. Может, она опасается, что мою почту проверяют? Или неправильно записала адрес? А я пишу все время, почти каждый день, пишу пылкие эпистолы, в которые вставляю стихи, ведь она, кажется, их так любит… Я понимаю, они такие неумелые, пусть даже откровенно плохие, я ведь, увы, не поэт в прямом смысле этого слова. Но они идут из глубины души, как «Песнь о Короле Анри»… Вот, друг мой, прочтите…
Испытывая одновременно и отвращение, и любопытство, Эрве прочел:
Жалоба того, что больше
не получает писем
Когда закончится страданье?
Я словно ядом опоен.
Как затянулось ожиданье,
И не приходит почтальон.
Когда закончится страданье?
Когда закончится ненастье?
Лолита, вспомни обо мне!
Я больше не узнаю счастья.
Тебя увижу лишь во сне.
Когда закончится ненастье?
Когда закончится молчанье?
Но ты со мной не говоришь.
Мучительное ожиданье
Накрыло тучею Париж.
Когда закончится молчанье?
Эрве Марсена молча вернул листок Фонтену. Он испытывал сочувствие, любопытство и смущение. Фонтен сложил письмо и засунул его в конверт авиапочты, который аккуратно запечатал.
– Пойдемте со мной, друг мой. Купим марки и доверим это несчастное стихотворение воздушной почте… «Облачная почта», как говорила она… Да-да! Я не могу просто оставлять эти письма в своей корреспонденции. Полина непременно поинтересуется, что это за сеньора Долорес Гарсиа. Так что раз в два-три дня под любым предлогом я теперь сам отношу эти письма на авеню Нёйи. Это даже приятная прогулка.
По аллеям Булонского леса они дошли до маленького озера Сент-Джеймс и теперь медленно шагали по его берегу. На островке посреди пруда пылали золотистые косматые кроны осенних деревьев. По черной глади вод медленно плыл лебедь, оставляя за собой двойной след. Потом они углубились в сосновый лес, и выстроенные правильными рядами стволы деревьев напомнили Фонтену оливковые рощи в Лиме. Он попытался описать их Эрве:
– Эта бледная листва при свете луны… мне казалось, она омыта каким-то… э-э… необыкновенным светом. Ах, друг мой! За эти несколько недель я испытал больше, чем за всю предыдущую жизнь. Разве истинное течение времени не измеряется образами, которые оставляет оно в нашей памяти? Для меня каждый день, проведенный с Долорес, стоит целого года.
Эрве заговорил о том, как опасно предаваться подобным воспоминаниям. Зачем поддерживать переписку, если и расстояние, и здравый смысл препятствуют ей? Рано или поздно, но мадам Фонтен неизбежно обнаружит эти страстные письма. И что она тогда сделает? Некоторые ее приятельницы уже прослышали об этом приключении и теперь вовсю о нем судачат. Почему бы не положить конец этой интрижке? Да, прелестной, но ведь у нее нет будущего!
– Странно, дорогой мой учитель, что такой скептик, как вы, готов испортить себе жизнь, и даже жизнь другой женщины, ради столь хрупкого, недолговечного чувства.
– Недолговечного! Не говорите так, друг мой. Мой скептицизм, как вы изволили выразиться, лишь усиливает эту привязанность. Если жизнь, как уверяет ваш друг Констан, есть причудливое видение, без будущего и без прошлого, тогда ради чего и ради кого жертвовать этим шансом на счастье?
– Отвечу вам фразой того же Бенжамена: «Величайшая драма в жизни – это боль, что мы причиняем другим, и никакая самая хитроумная философия не оправдает человека, который терзает любящее его сердце».
Фонтен, тронутый до слез, остановился и поднял к небу трость.
– Как красиво! – сказал он. – И слишком правильно!.. Разумеется, ничто не может оправдать боль, которую мы причиняем… Но если приходится делать выбор между двумя сердцами, которое терзать, то или это? Как по собственной воле расстаться с той, кому обязан самыми прекрасными моментами своей жизни? Нет, друг мой, есть вещи, которыми жертвовать невозможно, если только тебя к этому не принудят насильно.
– Мой дорогой учитель, но вы уже принесли жертву. И случилось это в тот день, когда вы расстались.
– Не надо так говорить… Мы поклялись встретиться вновь. Это возможно. Она может приехать со спектаклями в Испанию, я могу опять прочитать в Латинской Америке цикл лекций… Все возможно, когда этого очень хочешь. Расстояние не способно убить столь сильное чувство, оно его только укрепляет и… э-э… очищает.
– А как же госпожа Фонтен?
– Но, друг мой, к моей жене это не имеет никакого отношения; я ни в коем случае не хочу, чтобы она страдала; я сказал об этом Долорес, и она поняла. Все это протекает в таких высоких эмпиреях.
Под ногами шуршали опавшие листья, и это шуршание, шелковистое, приглушенное, унылое, напомнило молодому человеку первую прогулку год назад, под теми же желтеющими деревьями, с тем же спутником. В ту пору Гийом был в его глазах таким важным, таким загадочным. Теперь он видел его слабым и неуверенным. И от этого любил еще больше.
Желая отметить возвращение Фонтена, Эдме Ларивьер решила устроить ужин. Она пригласила супругов Сент-Астье, которые желали получить последние новости о сыне, Бертрана Шмитта, громогласного журналиста Бертье и, к великому удивлению Эрве Марсена, Ванду Неджанин, как оказалось, по настоятельному требованию Полины Фонтен. Бертье встретил Фонтена дружескими упреками:
– Дорогой мой учитель, вы заставляете меня завидовать. Вы только что проделали тридцать тысяч километров, а выглядите моложе, чем при отъезде… Это просто возмутительно! Вы заключили договор с князем тьмы!
– В самом деле, – сказала госпожа Сент-Астье резким голосом, – сын написал нам, что вы поразили всю Америку своим юным видом… Вы ведь видели в Лиме нашего Жоффруа?
– Видел, мадам, он был так любезен, что на опушке священного леса организовал для меня много интересных встреч…
– Так он нам и сказал! – оборвала его госпожа Сент-Астье, и по тону ее было понятно, что она намекает на некие обстоятельства, так что мужу пришлось сжать ей руку, чтобы призвать к порядку.
– И как вам понравились эти страны? – поинтересовался он у Фонтена.
– Гийом думает, что рай находится на побережье Тихого океана, – едко заметила Полина Фонтен. – Не правда ли, Гийом?
– Я этого никогда не говорил; я просто сказал, что эти страны меня очаровали. Они бы и вас очаровали, если бы вы доставили мне удовольствие и согласились сопровождать меня.
Эдме пришлось предпринять энергичные усилия, чтобы развести присутствующих по разным углам комнаты. Эрве оказался рядом с Вандой.
– Подумать только, Эрве, этот ваш Гийом!.. И стоило ли стараться отваживать его от такой безобидной девушки, как я, чтобы отдать в руки обольстительницы в тысячу раз опаснее.
– Как? – изумился Марсена. – Вы тоже слышали эту историю?
– Представьте себе, – сказала она, – я пишу портрет одного молодого чилийского писателя, Пабло Санто-Кеведо… Он по политическим соображениям вынужден был бежать в Европу, он такой пылкий, своеобразный, он такой… В общем, там, у себя, Пабло был любовником некой актрисы, Долорес, фамилию не помню, в которую влюбился Гийом и похитил ее. Представляете? Похитил! Ох уж эти дети.
– И что Пабло говорит про эту женщину?
– О! Пабло плохой судья, он же ее любил… По его словам, она само очарование и гениальная актриса. Но, как он утверждает, самая опасная женщина на земле. Говорят, она разрушила множество браков, мучила собственного мужа, сводила с ума молодых людей, которых тут же бросала, как бросила Пабло, когда он перестал ей нравиться… Он считает, что если она и вправду захочет Гийома, то заставит его развестись.
