– Проходи, – сказал Натан, слегка подпрыгнув от радости при виде Эвана. Казалось, дужки его очков, похожие на ножки кузнечика, еще больше заострились, словно готовые застрекотать.
Юдит была уже дома. То есть «дома». Она сидела на низеньком стуле, укутанная в тот самый халат, который был на ней, когда ей стало плохо. Сзади под зеркалом лежал мобильник, спасший ей жизнь, а рядом желтый грейпфрут, казавшийся отражением маячившего в окне послеполуденного солнца.
Давление у Юдит было низким, возможно, из-за большой потери крови, но в целом она чувствовала себя вполне сносно и, если бы не бледный с зеленоватым оттенком цвет лица, могла бы сойти за туристку, которая отдохнула с дороги где-нибудь в эйлатской «Краун-Плаза», а теперь раздумывает, отправиться ли на пляж и оттуда наслаждаться видами Иордании – или поехать на яхте и с нее наслаждаться видами Египта.
– Вот, полюбуйся, – подпрыгнув, объявил Натан. – Результат чрезмерного самообладания. Молодые девчонки плакали в голос. Солдатки тоже рыдали, выковыривая их из комнат, где те когда-то в куклы играли. А это – дама хевронской закалки! Ни слезинки не проронила! Все давила в себе. И додавилась.
– А ты хотел бы, чтобы я участвовала в этом совместном размазывании сопель? –спросила она, с презрением оттопырив губу. – Не дождутся. Садись, Эван, и не слушай его. Он и сам, когда эти пришли, словно окаменел. Да и ты молодцом держался, не то что некоторые. До сих пор – вспомню, как двадцатилетний парень визжал: «Дайте мне в последний раз взглянуть на мой дом!..» – и тошнить начинает...
Она еще что-то говорила, но Эван перестал слышать. В ушах вновь зазвучало «Они уже здесь, эти изверги!», а затем глухим мужским голосом произнесенное: «Я пришел сюда с любовью к вам и к нашей земле, которую мы отдаем врагу. Мы получили от правительства противоестественный приказ. Но мы... – здесь голос офицера дрогнул – мы обязаны его выполнить».
Эван, конечно, был благодарен Юдит за лестные слова «держался молодцом», но на самом деле из него вряд ли получилась бы дама хевронской закалки, потому что, ощутив в горле тугую пробку, он пробормотал «извините, я – сейчас!» и выскочил в коридор.
Того Эвана, что шипел на Вику, когда она доставала зажигалку, больше не существовало. В пятый раз за последние две недели пробку, временами наглухо затыкавшую горло, он протыкал витым штопором табачного дыма. Сейчас он спустился в застекленное полукруглое фойе, плюхнулся в кресло и закурил.
– Простите, пожалуйста, у вас огня не найдется? – прозвучало над ухом.
Женщине было явно за сорок. Изящный брючный костюм, неброские, но недешевые серьги свидетельствовали о хорошем вкусе. В темных волосах, рассыпанных по плечам, седины или совсем не было, или она была удачно закрашена. Он чиркнул зажигалкой. Отблеск пламени вырвал из полумрака фойе тонкое лицо с большими глазами и резко очерченными бровями. Затем пламя погасло, лицо уплыло обратно в полумрак, откуда донеслось «Спасибо». Легкий русский акцент не корежил иврит, а придавал ему очарование.
Женщина прошлась по холлу и... нет, не плюхнулась, в отличие от Эвана, а мягко спланировала в соседнее кресло.
«Ждет кого-то», – подумал Эван.
– Эллу, – ответила на незаданный вопрос олимка. – Эллу, которая в ресторане работает. Знаете ее?
– Конечно, знаю! – воскликнул Эван.
– Думала, она с половины первого, а она с часу. Ну ладно, пять минут ждать осталось.
От этой Викиной землячки веяло чем-то родным.
– Мы с Элкой еще в Москве дружили, – пояснила незнакомка. – Вместе в «отказе» сидели, вместе на Главпочтамте голодали, да и в гебэ нас на пару таскали... Нам ведь и выехать-то удалось в восемьдесят пятом, в основном, благодаря бардаку, творившемуся в эпоху загнивающего социализма – получили разрешение на выезд, по-скорому смылись, а потом узнали, что через день после отъезда пришли мужа моего арестовывать. И Элка тогда же уехала. А как в Израиль приехали, тут уж у нас по-разному сложилось. Элка вот в ресторане...
Эван от Вики много слышал о борьбе евреев за выезд из России, о голодовках протеста, которые они устраивали, о травле со стороны властей. Теперь в этой темноволосой репатриантке он почувствовал родную душу – ведь ей тоже когда-то власти отказывали в праве жить на своей земле.
– Знаете, – сказал он, – мы так благодарны и Элле, и остальным «русским», которые здесь работают. Мало кто к нам, «выселенцам» из Гуш-Катифа и Самарии, так хорошо относится, как они. Наверное, это оттого, что «русские» на своей шкуре узнали, что такое бесприютность и унижения. И там узнали... и здесь.
– Вас всех, конечно, очень жалко, – голосом, неожиданно обесцветившимся и растерявшем всяческие оттенки тембра, произнесла бывшая отказница, глядя мимо Эвана куда-то на большое окно, по которому серыми полосками бежали жалюзи. – Очень жалко. Но...
– Но что? – стараясь, чтобы в голосе его как можно меньше звучал вызов, спросил Эван. Зато бывшая отказница и не старалась скрыть вызова.
– Наше законно избранное народом правительство пытается спасти государство, – отчеканила она, и у Эвана возникло ощущение, что руки ее сами собой вытягиваются по швам, – и я его политику поддерживаю и одобряю.
«Поддерживаю и одобряю». Это словосочетание прозвучало на иврите, как перевод с какого-то иностранного языка, даже не русского, а, пожалуй, прямо-таки советского. Наверно, в былые годы и она, и ее муж так часто слышали его от своих ненавистников и преследователей, что оно всосалось в кровь и сменило хозяев. Впрочем, женщина тут же поняла, что зашла в своей жесткости чересчур далеко, виновато улыбнулась Эвану, предложила еще сигаретку, от которой он отказался, и примирительно пропела:
– Поймите, чтобы перестала литься кровь, мы должны пойти на жертвы.
– Кто – «мы»?
Голос Эвана зазвучал очень резко – ведь обаятельная москвичка говорила об абстрактных жертвах, а здесь, этажом выше, в тесном номере на низеньком стуле сидела конкретная жертва, с трудом вырванная врачами оттуда, куда сама эта гверет{Госпожа.} явно не торопится. А еще три жертвы врачам оттуда вырвать не удалось, и микрофон рава Каца захлебнулся в рыданиях. Эвану почему-то вспомнилась странная русская поговорка, которую Вика однажды перевела ему на иврит – «Москва слезам не верит».
– Так кто же «мы»? – повторил он.
– Мы... – она неуверенно повела изящной ладонью, – ну, евреи... граждане Израиля.
– Простите, – уже полностью овладев собою, произнес Эван и добавил по-русски, как его учила Вика, – извинытэ менья поджалуста, – а затем вновь перешел на иврит, – у вас съемная квартира?
– Нет, мы купили, – не понимая, к чему он клонит, отвечала россиянка.
– Просторная?
– Четыре спальни и салон... а что?
– А детей сколько?
– Дочь и сын... Почему вы спрашиваете?
– Давайте сделаем так, – предложил Эван, – у нас в гостинице, в одном из номеров, в двух комнатах живет семья из семи человек. Папа, мама, два сына и три дочки. Так вот, я предлагаю, пока они не получили компенсацию – а они, равно как и никто из нас, от нашего доброго правительства, спасителя государства, до сих пор не получили ни копейки – и пока им не построят сарай из тех, что ваша пресса пышно называет каравиллами, вы вчетвером будете жить в их номере, а они всемером поживут в вашей квартире. И им и вам прямая выгода – они хотя бы дух переведут после того ада, в который их забросила мудрая политика, подпираемая одобрямсами таких, как вы, а вы... ваша совесть будет чиста, что жертвы во имя мира вы приносите сами, а не въезжаете в рай земной на чужом горбу. Не бойтесь – все технические вопросы, то бишь оформление документов и организацию переезда я беру на себя. Даже расходы на...
– Я сказала – у нас дочь и сын, – тихо, почти шепотом, произнесла женщина. – А было – два сына. Старший служил в ваших краях, в Северной Самарии. Там и погиб. Вы знаете, без Северной Самарии я как-нибудь обойдусь, а вот без Сережи... – ее губы дрогнули, – без Сережи... очень плохо.
Не глядя на потрясенного Эвана, она поднялась, бросила в урну давно погасший окурок размером с полсигареты и медленно направилась к выходу. Там уже из-за стеклянных дверей Элла простирала подруге объятия. Через мгновение женщины повисли друг у друга на шее. Проходя мимо Эвана, репатриантка улыбнулась и помахала рукой. Вот и пойми этих русских!
* * *
До чего красивы сводчатые потолки в арабских домах, так называемые кайсарии! Говорят, вошли они в местную строительную традицию при римлянах, да так в ней и остались. Впрочем, изначально слово кайсария означало «крытый рынок». Как бы то ни было, когда Расем вернулся домой, оставив жену и детей в безопасном месте, телефонный звонок прозвучал под этими сводами особенно резко.
– Ас-салям алейкум, дорогой, – Юсеф попытался придать голосу такую безоблачность, словно он идет по берегу моря с любимой Рамизой. – Да благословит Аллах твое возвращение под родной кров.
