— Что, устали? — спросил я.
— Да нет, мальчик мой, не то чтобы устал… Просто решил предаться излюбленному своему греху — философствовал. Когда доживешь до моих лет, начинаешь все отчетливее и отчетливее понимать, какая это странная и непростая штука, жизнь. Ну вот, к примеру, взять хотя бы нынешнее утро. Наивный энтузиазм всех этих юношей; он тронул меня буквально до глубины души. В подобных случаях начинаешь чувствовать себя таким никчемным. Есть, наверное, такие люди, которым незнакомы муки совести. Только я к их числу не отношусь.
Самое странное в этой нелепой вспышке откровенности заключалось в том, что Артур, судя по всему, действительно верил в то, говорил. Это была самая настоящая исповедь, вот только я тогда не захотел его понять.
— Да-да, — осторожно поддакнул я, — и у меня порой случается точно такое же чувство.
Артур не ответил. Он просто вздохнул — в третий раз. По лицу его пробежала внезапная тень тревоги; он торопливо прошелся пальцами по раздувшемуся карману, где лежали бумаги Байера. Они были на месте. Он облегченно вздохнул.
Ноябрь событиями не баловал. У меня снова прибавилось учеников, и я был занят. Байер дал мне для перевода две объемистые рукописи.
Пошли слухи, что КПГ собираются запретить; скоро, буквально через несколько недель. Отто их всерьез не воспринимал. У правительства просто духу на это не хватит, сказал он. Партия станет драться. У всех членов его ячейки есть револьверы. А чтобы полиция их не нашла, сказал он, мы подвешиваем их в нашем Lokal к потолочным балкам, на веревочках. Полиция вообще в те дни стала гораздо активнее. В Берлине, говорили нам, намечаются серьезные зачистки. К Ольге уже несколько раз неожиданно приходили люди в штатском, но пока ничего не нашли. Она была предусмотрительна до крайности.
Мы с Куно несколько раз выезжали поужинать вместе и пили у него дома чай. Он бывал попеременно то сентиментален, то страшно озабочен. В кабинете министров шли какие-то бесконечные интриги, и у него, вероятно, и в самом деле были серьезные поводы для беспокойства. А еще ему недоставало свободы прежнего богемного образа жизни. Он был теперь лицом официальным, и это автоматически лишало его общества тех молодых людей, с которыми я познакомился на его мекленбургской вилле. В утешение ему остались разве что их фотографии: он держал их в роскошном альбоме, а альбом — под замком, в самом дальнем шкафу. Однажды, когда мы были вдвоем, Куно мне их показал:
— Понимаете, иногда по вечерам мне просто нравится на них смотреть. А потом порой мне приходят в голову истории о том, как мы живем все вместе на каком-нибудь заброшенном островке посреди Тихого океана. Вы меня, конечно, извините — надеюсь, это не показалось вам полной чушью?
— Никоим образом, — успокоил его я.
— Вот-вот, я так и знал, что вы меня поймете.
Он приободрился и стал застенчиво рассказывать дальше. Фантазия насчет необитаемого острова не вчера пришла ему в голову. Он лелеет ее вот уже несколько месяцев; и понемногу она разрослась в своего рода маленький, для внутреннего пользования, культ. Под ее влиянием он даже успел собрать небольшую, большей частью на английском языке, библиотечку историй о мальчиках, где речь шла именно о такого рода приключениях. Своему книгопродавцу он объяснил, что у него племянник в Лондоне и что книги для него. Впрочем, большая часть этих книжек, по мнению Куно, в чем-то, в какой-то малости, все же не дотягивала. В них появлялись то взрослые, то спрятанные кем-то сокровища, то поразительные научные открытия. И тут же все шло насмарку. И только одна история действительно ему понравилась. Называлась она «Те семеро, что потерялись».
— Мне кажется, книга просто гениальная, — Куно говорил совершенно искренне. В глазах его горел восторг. — Я был бы вам так признателен, если бы вы согласились ее прочесть, — вы меня понимаете?
Я взял у него книгу. В своем роде она была очень даже ничего. Семерых юношей, в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет, выбрасывает на необитаемый остров, где есть вода и полным-полно всякой зелени. У них нет с собой ни пищи, ни инструментов, если не считать сломанного перочинного ножика. Основу повествования составлял сухой фактологический отчет, списанный по большей части с «Швейцарских робинзонов», о том, как они охотились, как ловили рыбу, как построили себе хижину и как в конце концов умудрились спастись. Я прочел ее за один присест и на следующий же день отнес Куно. Мои похвалы в ее адрес привели его в полный восторг:
— Вы помните Джека?
— Того, который умел ловить рыбу? Да, конечно.
— А теперь скажите мне, будьте любезны, — ну разве он не похож на Гюнтера?
Я понятия не имел, кто такой Гюнтер, но догадался, что это наверняка кто-нибудь из мекленбургской компании.
— Да, пожалуй, и в самом деле похож.
— Ах, я так рад, что и вам это тоже бросилось в глаза. А Тони?
— Тот, у которого так замечательно выходит лазать по деревьям?
Куно с готовностью закивал головой:
— Он не напоминает вам Хайнца?
— Да, наверное, вы правы.
Тем же манером мы перебрали прочих персонажей: Тедди, Боба, Рекса, Дика. Куно каждому подобрал пару. Я поздравил себя с тем, что действительно прочел книгу и теперь смог с честью выдержать этот пристальный допрос. Наконец мы добрались и до Джимми, до главного героя, отличного пловца, до юноши, который в каждой сложной ситуации брал на себя роль лидера и у которого на всякую возникающую трудность непременно находилась свежая идея.
— Вы, может быть, его не узнали?
Тон у Куно был до нелепого, до смешного застенчивый. Я понял, что не имею права на ошибку. Вот только что, спрашивается, я должен был ему на это ответить?
— Была у меня одна мысль… — рискнул я.
— Правда?
Теперь он и вовсе залился краской.
Я кивнул, улыбнулся и стал старательно симулировать проницательность, надеясь хоть на какую-то подсказку.
— Он — это я, вы понимаете? — Куно настолько искренне верил сам себе, что говорил просто и прямо, с полной убежденностью. — Когда я был мальчишкой. Но ведь точь-в-точь… Этот писатель — гений. Он рассказывает обо мне такое, о чем посторонний человек не может, не должен знать. Я — Джимми. Джимми — это я. Это просто поразительно.
— Да уж, более чем странно, ничего не скажешь, — согласился я.
Впоследствии мы еще несколько раз возвращались к теме острова. Куно в деталях рассказывал мне о том, как он себе его представляет, и дотошнейшим образом описывал внешность и характерные особенности своих воображаемых компаньонов. Воображение у него и впрямь было весьма живое. Я искренне жалел о том, что с нами нет автора «Тех семерых, что потерялись». То-то бы он удивился, узрев столь экзотические плоды своих непритязательных трудов. Я понял, что стал единственным конфидентом Куно во всем, что касалось этой темы. И чувствовал себя до крайности неловко — как человек, которого против его желания произвели в члены некоего тайного общества. Если рядом оказывался Артур, Куно совершенно откровенно выказывал желание отделаться от него и остаться со мной наедине. Артур, естественно, не мог этого не замечать и как-то раз весьма недвусмысленно высказался относительно природы наших с Куно долгих бесед вдвоем, чем очень меня задел. Однако духу на то, чтобы выдать ему маленькую тайну Куно, у меня все равно не хватило.
— Послушайте, — сказал я однажды Куно, — а почему бы вам именно так и не сделать?
— Прошу прощения?
— Почему бы вам не отправиться на Тихий океан, не найти там остров, такой же, как в книге, и на самом деле там не поселиться? Вы будете не первым человеком, который отважился на подобное. И я не вижу совершенно никаких причин, которые помешали бы вам это сделать.
Куно печально покачал головой:
— Нет, к сожалению. Это никак невозможно.
Тон у него был настолько тоскливый и безнадежный, что я замолчал. И больше ни разу не заговаривал с ним на эту тему.
Ноябрь шел себе день за днем, и Артур выглядел все более и более подавленным. Вскоре я обратил внимание на то, что и денег у него явно поубавилось. Не то чтобы он жаловался на жизнь. Более того, трудности свои он держал в строжайшем секрете. И экономил, по возможности не привлекая к этому внимания: перестал ездить на такси на том основании, что автобусы ходят ничуть не медленней, избегал дорогих ресторанов, поскольку, по его словам, тамошние роскошные блюда никак не уживались с его пищеварением. Визиты Анни также сделались более редкими. Артур взял в привычку рано отходить ко сну. Днем его теперь подолгу не бывало дома. Потом я выяснил, что значительную часть времени он проводит в штабе у Байера.
Следующей телеграммы из Парижа ждать пришлось недолго. Убедить фройляйн Шрёдер, столь же до бесстыдства любопытную, как и я сам, вскрыть конверт, подержав его над паром, покуда Артур не вернулся домой вздремнуть после обеда, не составило ровным счетом никакого труда. Тесно прижавшись, голова к голове, мы прочли:
