Иногда кого-нибудь из людей Албена случайно захватывали. И по описанию татуировки, сделанному упомянутым полицейским, несмотря на его несовершенство, на основании белого символа, нанесенного на предплечье схваченного, было очевидно, что это – пособник бандита.
Однако за восемь лет были пойманы не более трех человек, тогда как всего в банде Албена их было не меньше двадцати.
Чаще всего его люди нападали на англичан. Один только дом английского консула в Тиране взрывали три раза. Любая яхта, плывущая в Дуррес под британским флагом, имела все шансы быть затопленной.
И если хотите знать, знаменитый «Титаник» затонул не вследствие столкновения сокрушительной силы, а наверняка в результате действий злоумышленника, ибо на борту его находился занятый обсуждением соглашения о сооружении крупного блюминга весь состав руководства англо-албанского консорциума, чей уставный капитал представлял собой значительную сумму, внесенную в Барклайз-банк.
Столкновение поезда с автокаром в Квинтиншилле, неподалеку от города Гамильтон между Хантингдоном и Оахэмом в ночь с пятого на шестое августа тысяча девятьсот восемнадцатого года показало Скотланд-Ярду – там тотчас поднялся переполох, – что Албен мог в случае необходимости уничтожать противника и на его территории, в самом сердце их родной страны. А позже узнали, что Албен делал это из одного лишь чистого удовольствия или, точнее, как он утверждал, во время отпуска, потому что, каким бы он ни был бандитом, один месяц в году он путешествовал, посещал Альбион, который так унижал и влажный климат которого так любил.
Добившись в результате ухода англичан с албанской земли, Албен годом позже принялся за автохтонов.[306] Совершил несколько набегов, но в стране, где не была развита промышленность, добычу составляли разве что худосочные овцы.
К тому же его сокровища таяли и нужно было искать способы пополнения капитала.
Неподалеку от Пещеры Разбойника находилась долина, где произрастал в изобилии мак. Почувствовав сразу же, и не без основания, что это источник колоссальной прибыли, Албен обучился у одного аптекаря искусству изготовления лауданума, а затем получил из него путем фумигации[307] опиум вполне удовлетворительного качества.
Но – и это знает каждый – опиум сам по себе и гроша ломаного не стоит, если не налажены пути его сбыта. Тогда существовала цепочка, которая тянулась из Анкары на Балканы, откуда наркотик распространялся через Котор, Дубровник или Сплит (некогда Спалато) до Римини, а затем достигал Милана – мирового центра отлично налаженного маршрута контрабанды, – этим занимался мультинациональный или, скорее, транснациональный «синдикат», в который входили восемнадцать крупнейших главарей, представляющих итальянскую мафию, американскую «Коза ностра», Лаки Лучиано, Джека «Танцующего Кроху» Даймонда, «Большую Италию», «Чикаго Луп-Корпорэйшн», Банни «Петлю» Сальваторе, еще несколько организаций меньшего масштаба; словом, могущественный синдикат держал эту цепь под полным своим контролем.
Албен прекрасно понимал, что он многим рискует, если войдет в столь закрытую корпорацию. Человек тонкий и исключительно смелый, он решился на демпинг: сойдясь в Милане с неким ярмарочным торговцем, который, как ему было известно, представлял одно из звеньев вышеупомянутой цепочки, он предложил ему свой опиум со скидкой.
Позже, когда его партии наркотика стали увеличиваться, ему захотелось иметь в Дурресе своего представителя, который контролировал бы транзит, потому что опиум доставляли туда из Пещеры Разбойника на автомобиле, затем в Чиоггу на лодке, наконец в Милан по реке По на барже.
В итоге Албен близко сошелся в Тиране с одним человеком. Его предупреждали, что это изрядный плут, но казался он надежным, имел хорошо развитую интуицию, такт, воображение, схватывал все с полуслова. Был это – тот, кто читает нас внимательно, конечно же, сразу понял, иначе можно сказать, что читает он нас несосредоточенно, – был это, об этом уже говорилось в другом контексте, Отон Липп-манн!
Таким образом – Аугустус сразу же догадался, – отцом Ольги, которую он любил больше, чем безумец Дуглас Хэйг, был друг самого большого врага, которого имел когда-либо Аугустус, друг, который, сверх того, до омерзения ненавидел англичан!
– Но, – спросил тогда Антон Вуаль, – кто же была мать Ольги?
16
Глава, показывающая незыблемость доллара ($)
Все случилось годом позже, продолжил Аугустус свой рассказ. Опиумный маршрут функционировал как нельзя лучше, и Албен скопил кучу золота. Подобно паше, он вел в своем бордже разгульный образ жизни. Однажды он узнал, что неподалеку снималась в фильме некая Анастасия, звезда Голливуда. Албен, лишенный теперь возможности непрестанно уничтожать англичан, продолжал, несмотря ни на что, ненавидеть все англосаксонское, включая американцев. Вскоре он организовал карательный рейд в те места, где располагалась основная база производства опиума.
Меча громы и молнии, он взял свое ружье, базуку, пироксилин, напалм и другую взрывчатку, затем, ведомый мастиффом, в сопровождении пятерых своих людей, которых он особенно ценил за их мужество и хладнокровие, отправился в путь, чтобы дать выход своей ярости.
Когда они прибыли на место, наступила ночь; В том году июнь выдался тяжелым: было то жарко, то прохладно, а ночь приносила с собой пронизывающий холод.
Албен увидел, что на склоне горы расположились три домика, однако бивуак был разбит на берегу озера. Съемочная группа разместилась в трех больших фургонах, один из которых единолично занимала Анастасия. Увидев, что в домиках трудился технический персонал: ассистенты, звукорежиссеры, фотографы, операторы, ломая головы над монтажом (ибо чего бы они ни добились, звезда никогда не позволяла, чтобы с ней в кадре было больше одного статиста), Албен бросил туда своих людей, вознамерившись все сжечь и уничтожить как можно больше народу, а затем скрытно приблизился к фургону, где почивала красотка.
Он вошел в будуар; помещеньице было небольшое, но все в нем сулило удовольствия утонченной любви: здесь стояло несколько мягких диванов, полы устилали толстые ковры, зеркала были немного матовые – все это было пронизано кокетством, а никак не целомудрием. В воздухе витал запах сладострастия. Фонарик на стене источал нежнейший свет.
Албен немного огляделся в разнаряженном будуаре, затем, подняв тяжелый парчовый балдахин, проник в самое сердце опочивальни. Прошло какое-то время. Он пропитался запахом нарда,[308] которым был густо насыщен воздух под балдахином, пропах настолько, что едва не потерял сознание.
Затем появилась Анастасия. Сняв кимоно из белого в черный горошек органди,[309] надев тарлатановое трико, которое плотно облегало ее талию и бедра, звезда поправила тяжелое золотое украшение с алмазом-кабошоном и улеглась на оттоманке, довольно вздохнув и что-то ласково промурлыкав.
Албен довольно долго оставался неподвижен, любуясь божественной красотой звезды.
Горизонт искривлялся в такт колыхания, которое без перебоев запечатлевало на ее извилистом теле вдохновение.
Это тело, словно изваянное, взывало к себе, нагое, разомлевшее, в волнующем полумраке, который играл на ее томном боку лазурными тенями.
Ее белая кожа, матовая, гладкая, блестящая, была просто восхитительна.
Албен подскочил, глаза его сверкали. Он походил на Великого Пана.
– О Анастасия, – пробормотал он, сгорая от любви – у Купидона закончились стрелы в колчане!
Охваченный вдохновением, он тут же сочинил лэ,[310] в котором, согласно традиции «Песни Песней Соломона», воспевал восхитительное тело Анастасии:
Тело твое – шлюп, бригантина, большой галеон,
На котором я в чувств океан отправляюсь,
Отдаваясь на волю ветром разбуженных волн,
Что качают нас, бурно в борта ударяясь.
Лоб твой – то крепость, и форт, и большой бастион,
Вал земляной, что, как горы, вдали вырастает,
Но моей страсти не страшен непрочный заслон,
Он пред восторгом, меня охватившим, растает.
Как лабиринт с поворотами – ухо твое,
В веках – дрожанье, в ресницах – миганье мгновенья.
Все повороты пройду и впаду в забытье,
И при паденье услышу я звезд песнопенье.
Словно колодцы, зрачков твоих темь глубока,
В них заглянул сквозь бровей триумфальную арку…
Нёбо твое – атолл, мадригал и пурпурный коралл,
В нем утону, как о скалы разбитая барка.
Шея твоя, как алмазный ошейник тугой,
Созданный демоном для моего удушенья.
Руки твои – словно флаги, вздымаясь дугой,
Пыткой и бронзы отливом мое предрекают паденье.
Разжатый кулак – это спрут пятипалый, понтон,
Лодкой рыбачьей на тело мое наплывает.
Спина – побережье, ложбина и вздыбленный стон,
Арка любви, под которой забвенье витает.
Белая кожа – оазис прохлады и света,
Летопись жизни моей, моего вдохновенья…
Бок твой – речушка и порт для стоянки корвета,
Чтобы причалить к ней в брандера ярком горенье.
Миниатюрная чаша – пупок твой открытый,
Словно волшебный сосуд для моих излияний.
Лоно твое – это тайна судеб и открытий,
Герб, под которым войду в темноту мирозданья.
Сквозь ураганы я шел взять твое Золотое Руно,
Брови любви над лобком часто мне снились вдали,
Может, в награду за это судьбой мне дано
Аистом нежным войти в рай разделенной любви.[311]
Так пел Албен. Затем, сбросив с себя одежду, обнаженный, вскочил он, жадный, изголодавшийся, на звезду.
