Так пел Албен. Затем, сбросив с себя одежду, обнаженный, вскочил он, жадный, изголодавшийся, на звезду.
– Что? – смутился Антон Вуаль. – Изнасилование?! (Учтите, что ему не было тогда еще и двадцати лет; более того, он вырос в пуританской атмосфере, совершил первое причастие, затем конфирмацию и чуть не стал капуцином.)
– О нет, – усмехнулся Аугустус, – вовсе не изнасилование, ибо звезда, приоткрыв глаза, сразу же по уши втрескалась в разбойника и отдалась ему; в то время как он входил в нее ad limina apostolorum,[312] она шептала:
– Я страсть как жаждала разбойника, бандита, преступника! Полиция все еще преследует тебя?
– Еще как, – ответил Албен.
– За твою поимку обещано хорошее вознаграждение?
– Очень хорошее.
– Сколько? – спросила Анастасия.
– Миллион гривен.
– Сколько это будет в долларах? – не унималась звезда.
Доллар равнялся двадцати восьми гривнам,[313] Албен быстро подсчитал, сколько это приблизительно будет, затем проверил, заглянув в газету, не изменился ли курс.
– Thirty-six thousand,[314] – сказал он, округлив.
– That is a lot,[315] Анастасия была восхищена.
Затем, забывшись, плутовато, если не распущенно, подмигнув ему, звезда зашептала в полуобморочном состоянии:
– Будь моим Дон Жуаном, моим Казановой, моим Бальмонтом, моим Божественным Маркизом!
Можно было бы сказать, что это Вирджиния Майо отдается Ричарду Видмарку или Джоан Кроуфорд – Фрэнку Синатре, Рита Хэйворд – Керку Дугласу, Ким Новак – Кэри Гранту, Анна Маньяни – Рэндольфу Скотту, Джина Лоллобриджида – Марлону Брандо, Лиз Тэйлор – Ричарду Бартону, Ингрид Тюлен – Омару Шарифу.[316]
Но следовала ли она некогда заученному сценарию или же в голосе Анастасии звучало настоящее чувство?
В действительности это не имело никакого значения. Погружаясь в восторг щекотания, нежась, целуясь, они начали поединок, сражение, сладострастнее которого вряд ли когда-либо разворачивалось на любовном ложе, ибо дуэт, который его вел, не знал прежде, пожалуй, равных себе по утонченности и чувственности.
Но в то время как, подобно Аполлону, берущему в плен Ириду,[317] Адонису, задабривающему нимфу Калипсо, Антиною, обольщающему Аврору, Албен сливался с Анастасией в наслаждении, его люди, как он того и желал, устроили мощный взрыв возле домиков технического персонала. Ночь осветили ослепительные вспышки, раздался оглушительный грохот. Можно было сказать, что наступила новая Вальпургиева ночь. Кто-то из несчастных тружеников кино был поглощен работой, кто-то спал, но после прогремевших взрывов все с криками и визгом бросились куда глаза глядят. Большинство погибло почти сразу: одних убило взрывной волной, другие были раздавлены падающими горящими деревьями, третьи – обломками разлетевшеися скалы; зрелище напоминало извержение вулкана…
Однако, несмотря на самый настоящий ад, в который было ввергнуто все вокруг вследствие бесчестного злодеяния, наши любовники были всецело погружены в упоительный восторг страсти – состояние столь же жгучее, но менее убийственное.
Таким образом, когда, выполнив до конца наказ Албена, его люди с чувством глубокого удовлетворения от на совесть проделанной работы возвращались к борджу, Албен продолжал свое сверхгалантное свидание: любезничал, ворковал, ласкал, ухаживал всеми возможными способами, словом, занимался любовью во всей ее полноте.
Длилось это три дня. Затем Анастасия, вырвавшись из горячих объятий Албена, вспомнила: чтобы выполнить условия контракта – гонорар ее был баснословен, – ей нужно целиком отдаться съемкам.
Однако – увы! Она быстро смекнула, что из всех; участников незадавшегося проекта, и актеров, и технического персонала, не осталось в живых ни одного человека. Оборудование взлетело на воздух, не сохранилось ни одной, даже мало-мальски пригодной к эксплуатации тележки – все либо было покорежено, либо расплавилось.
Анастасия осталась, таким образом, без работы. Это опечалило ее так сильно, что Албен, которому не удавалось больше утешить ее, в конце концов ушел, оставив несчастную в фургоне. Но, прежде чем сделать это, он вызывающе потребовал:
– Если когда-либо у вас родится ребенок, – он обратился к ней на «вы», ибо это было мгновение судьбоносное, – плод небывалого упоения, соединившего нас на три дня, то я желаю, чтобы он носил мое имя, иначе, – добавил он, – с моей смертью прекратит свое существование род Маврокордатос, а вместе с ним перестанет действовать мое Проклятье!
17
Глава, из которой вы узнаете мнение Владимира Ильича по поводу Голливуда
Албен ушел. Позже из короткого письма, дошедшего до борджа, он узнал, что Анастасия в конце концов добралась до американского консульства в Каттаро.[318] Но во время длительного перехода звезда простудилась. Через месяц у нее началось воспаление правого легкого.
Доктор запретил ей даже думать о Голливуде. Рыдая, Анастасия покорилась. Да и, по правде говоря, несмотря на то что выглядела она еще вполне привлекательно, можно было смело заявить, что будущего в звуковом кино, которое тогда только-только начало зарождаться, у нее нет. (Все это происходило в начале августа тысяча девятьсот двадцать восьмого года – хватило одного лишь фильма Алэна Крослэнда, чтобы на студии «Коламбия пикчерс» в Ренке приступили к коренным преобразованиям.[319])
Таким образом, женщина-вамп, из-за которой исхудал Фарук, растолстел Бодуэн, по которой вздыхал Тафт, а затем и Вудро Вильсон, из-за которой рыдал Дж. Рамсей Мак-Дональд, вамп, которой сэр Уинстон Черчилль лично подарил целый центнер гаванских сигар,[320] вамп, о которой Владимир Ильич Ульянов сказал, что нет опиума более вредоносного, эта женщина-вамп подводила теперь – не поставив, однако, финальной точки – черту под своим творческим путем, столь блистательным, что трубно было представить, что он может оборваться таким вот образом: она, обладательница восемнадцати Оскаров, шести Золотых Львов! Поистине: Sic transit Gloria mundi.
Многие ее почитатели погрузились тогда в глубокую печаль. Все члены клуба «Айрон Маунтин»,[321] на границе штата Висконсин, неподалеку он озера Мичиган, совершили коллективное самоубийство. Один японец сделал себе харакири. Матрос с Ямайки сбросился с крыши «Рэйдиоу-Сити Билдинга»[322] в Манхэттене.
Анастасия укрылась в санатории в Давосе. Томас Манн, встретив ее там однажды, сказал, кажется, так: «Если бы я увидел Анастасию раньше, Ганс Касторп никогда не узнал бы Клавдию Шоша».[323]
Через полгода Анастасия родила, но, будучи уже больной туберкулезом, умерла почти сразу же после родов. В ее сумке была найдена записка с завещанием: родившуюся девочку следует назвать Ольгой Маврокордатос, она является наследницей достаточно большого состояния, часть которого пойдет на содержание санатория, тот же со своей стороны обязуется обеспечить ей достойное в нем проживание вплоть до наступления ее совершеннолетия.
Таким образом, Ольга выросла в Давосе, в сверхшикарном санатории, под непрестанным присмотром. И ничего не знала об Албене.
– Но что же случилось в Албеном? – оборвал Аугустуса Вуаль.
– Через три года он узнал, что Ольга живет в Давосе. И захотел ее повидать. Он отбыл в Давос в сопровождении Отона Липпманна, который к тому времени стал его правой рукой. Албен вел свой «лагонда-бугатти»[324] уверенно, несмотря на крутые повороты. Но до Давоса он так и не доехал…
– Почему? – с удивлением спросил Антон Вуаль.
– Отон Липпманн рассказывал мне позже, что, проехав три четверти пути, возле Инсбрука, Албен оставил его в машине одного, сказав, что ему нужно повидаться неподалеку с одним человеком. Отон видел, как Албен входил в ангар, похоже, заброшенный. Липпманн долго ждал его. Вечером вошел в ангар сам, но никого там не нашел, за исключением самого Албена – тот лежал в луже крови, бездыханный.
– Странная история, – усмехнулся Антон Вуаль.
– Да, я полагаю, Отон и убил Албена, чтобы завладеть его сокровищами.
– Но Отон-то хоть отправился в Давос повидать Ольгу?
– Он поехал туда. Он наверняка намеревался похитить ее. Но администрация санатория не позволила ему встретиться с Ольгой. Ему пояснили, что он не имеет на то никакого права. Ему даже пригрозили тюрьмой в том случае, если он будет настаивать на воем.
– Таким образом, – заключил Вуаль, – Ольга по-прежнему не знала, почему ее назвали Маврокордатос?
– Да, – вздохнул Аугустус, – но главное – это то, что никто не ведал о Проклятье, связанном с этой фамилией. Ольга так никогда и не узнала о той нечестивой, ужасающей силе, которая навсегда отметила ее своим знаком.
После смерти Отона Липпманна, узнав от него о Проклятье, что висело над нашими именами, проклятый им от имени исчезнувшего Заира, я трижды отправлялся в Давос с твердым намерением: Ольга должна умереть от моей руки пока еще не слишком поздно. Но Ольга уже покинула санаторий. Один человек сообщил мне, что она появилась в Швейцарии, в Локарно. Я поехал туда, но, увы, опоздал! Мне сообщили, что Ольга обосновалась в Лондоне, и я направился туда. Но попал на вокзал Виктории как раз в тот момент, когда она отъезжала во Франкфурт. Вскоре я позвонил своему доверенному человеку в Консульстве, наказав ему позаботиться об Ольге до моего появления. Но – фатум, снова фатум! – человек этот (большего идиота свет не видывал!) помог ей с визой в Швецию. И тут я, доведенный до крайности, спасовал!
