Лоран сказал что-то про тюрьму Дранси, но Этель впервые слышала это название; огромные здания на севере Парижа, построенные перед войной, как — ирония судьбы! — казармы для полицейских; Даладье приказал посадить туда коммунистов. Что общего с коммунистами было у тети Леоноры?! Больше Лоран ничего не добавил — он больше ничего и не знал. В окружном комиссариате, в префектуре полиции молчали. Осторожно извлекали папку с делом: «Да, расследование продолжается, можете подать жалобу». Кто виноват в случившемся? Эти люди спаслись бегством или, возможно, погибли в период Освобождения, были вздернуты на фонарях? Да, конечно, процессы состоялись, их приговорили к смерти. Но что нужно сделать, чтобы рассеять эту зловещую тишину, поселившуюся посреди Парижа, прямо напротив Лебединой аллеи?
Лоран изменился. Он больше не был тем мальчиком, которого Этель когда-то знала, краснеющим от любого пустяка, объектом насмешек для девчонок. Стал тверже. Во время медового месяца, проведенного в блужданиях из квартала в квартал, он говорил очень мало. Садился с Этель в автобус или шел быстрым шагом по улицам. Сняв комнату в отеле, он первым делом волок ее в постель. Торопился заняться любовью: их тела были мокрыми от пота, они задыхались, переставая чувствовать что-либо, кроме боли.
Этель не представляла себе, что такое состояние возможно. Грубое, животное и одновременно полное страсти и желания. Она позволяла ему увлечь себя в постель, уступала, как тогда — канадским солдатам. Только теперь настаивала и требовала она. Сильнее прижималась к Лорану, их ноги переплетались, тела соединялись в едином порыве. Они дышали в одном ритме, одинаково напрягали мускулы и сухожилия. Едва кончив, Этель смотрела на Лорана горящими глазами и без улыбки спрашивала: «Еще раз?» Как будто, каждый раз поднимаясь на ноги, спешила дать воображаемой толпе вновь увлечь себя.
Они не разговаривали. Лишь однажды он рассказал ей о том, как воевал. Операция на севере Франции, переход вдоль реки, названия которой он даже не знал. Повсюду бывшие лагерники в лохмотьях, одичавшие, голодные, с горящими глазами и грязными лицами, похожие на клошаров и убийц.
«Может быть, там и вовсе не было войны», — подумала Этель. Как не было войны для нее самой, ее семьи, поскитавшейся по дорогам, а потом спрятавшейся в горах. Только преступники, банды, что отправились в горы — грабить, убивать, насиловать. Она не рассказала Лорану про голод, от которого каждый день сводило желудок, о стариках, отнимавших друг у друга отбросы между рыночными прилавками — там, на Лазурном Берегу, в долине у моря, где-то на задворках страны, где жизнь текла еле-еле; о туче мух, пожиравших ногу Жюстины. Рассказывать обо всем этом было нелегко. Ведь это происходило в другой жизни.
Неожиданно они узнали новость, связанную с Ксенией. Лоран вычитал в «Иллюстрасьон» о событии из светской жизни — парижском показе мод, в Булонском лесу, в Реле[63]. Нечеткий снимок запечатлел девушек — цвет французской буржуазии, но в подписи к фото указывалось имя графини Шавировой. Позвонив в Реле, а потом в агентство, Этель получила номер телефона Ксении. Ей ответил все тот же голос — чуть хриплый, низкий. Пауза. Потом они все-таки договорились встретиться — не на Лебединой аллее, а на террасе «Кафе дю Лувр». Все действительно изменилось.
Этель пришла пораньше и села не сразу. Подумала, хочет ли остаться. Ксения появилась одна. Казалось, она еще выросла и похудела. На ней было не экстравагантное платье, а строгий серый брючный костюм, волосы собраны в узел. Этель бы ее не узнала. Они поцеловались, и Этель отметила, что от Ксении больше не исходит тот запах бедности, от которого когда-то давно начинало сильнее биться ее сердце. Поболтали о том о сем, не касаясь прошлого. Взгляд Ксении остался прежним, но стал чуть холоднее.
«А как ты?»
Она рассказала о свадьбе, о своем замысле открыть магазин от-кутюр, о квартире, купленной Даниэлем в хорошем квартале, возле Эйфелевой башни. Этель она слушала рассеянно. У нее появился нервный тик — стал дергаться правый висок; Этель заметила, что время от времени Ксения похрустывает суставами пальцев.
Солнечный свет заливал террасу, стало жарко. Понемногу они перешли на тот шутливый тон, которым когда-то отличались их беседы; Ксения не утратила своего сарказма, они высмеяли девушек в коротких юбчонках, сидевших за столиками с американскими солдатами: «Те же самые, что прошлой зимой спали с немцами!» Вспомнили лицейские годы на улице Маргерен, своих наставников, преподавателя французского, волочившегося за ученицами, мадемуазель Жансон с ее развевающимся на ветру платьем, одноклассниц, вышедших замуж потому, что забеременели; та нашла работу в морском министерстве, эта — в почтовом ведомстве. Рассказывая Ксении о Лоране и своем намерении уехать вместе с ним в Канаду, Этель заметила, что ее слова задели подругу. Она и подумать не могла, что Ксения ревнует, что она из тех, кого огорчает чужое счастье. «Я так рада за тебя, ведь очевидно…» Что именно она хотела сказать? Ксения продолжила, и на сей раз без сарказма: «Знаешь, когда я говорила о тебе с кем-то — тогда, в лицее, то мы думали, что ты плохо кончишь, станешь как мадам Карвелис или как та женщина, лепившая кошек, — ты мне о ней говорила, как ее звали?» Этель смотрела на Ксению, удивляясь тому, что не испытывает стыда. В глубине души она предпочла бы, чтобы их встреча закончилась как можно банальнее. Благородство юности улетучилось, и Ксения превратилась в обычную женщину, похожую на других, — конечно, все еще красивую, но немного вульгарную, озлобленную, возможно неудовлетворенную. Это и к лучшему. Нельзя прожить всю жизнь, обожая идеал минувших лет.
Потом пришел Даниэль Доннер. Он оказался совсем не таким, каким его представляла Этель. Высокий, темноволосый, элегантно одетый, серьезный. Он уселся напротив Ксении и заказал эспрессо. Говорил мало, курил сигарету за сигаретой, неторопливо протирал очки. В какой-то миг, когда Этель перевела разговор на работу Ксении, возможность начать свое дело, реализовать проект в Америке, Даниэль прервал ее: «Лично я хочу только одного: жить нормальной жизнью». Этель почувствовала себя оскорбленной за подругу, однако было похоже, что Ксения даже не задумывалась над тем, что для этого молодого человека значат слова «нормальная жизнь». Она держала руку Даниэля в своей, он был ее собственностью, ради него она была готова на всё. Этель поняла: их дружбы больше нет. Это доказывал и взгляд, которым обменялись Ксения и Даниэль несколько мгновений спустя: «Ну что, идем?» — словно говорил он.
Этель резко поднялась, настаивая, что должна заплатить по счету. Она пожала руку Даниэлю и, чуть помедлив, кивнула Ксении: «Da svidaniya?» — в память о прошлом. Может, ей стало стыдно оттого, что она теперь тоже эгоистка. Этель ушла торопливо, как будто куда-то опаздывала.
Пока Этель и Лоран путешествовали по парижским улицам, меняя отели, и были вне досягаемости, умер Александр. Отек легких, и он задохнулся. Микробы вели свою войну в его организме — с момента объявления перемирия и начала бомбардировок. И они победили.
Похороны состоялись в Ницце, на совсем новом кладбище, расположенном среди холмов, к западу от города: некрополь для чужаков, простые бетонные тумбы на склоне. Выбора не было. Склеп на монпарнасском кладбище, где покоился господин Солиман, был слишком далеко; для перевозки тел по железной дороге не хватало цинковых гробов, к тому же погода стояла слишком жаркая. Когда Этель приехала, Александр ждал ее в морге. Служащий объяснил, что это сделано из-за запаха и дело не терпит отлагательства. Этель, с помощью Лорана, занялась похоронами, всё оплатила, взяв деньги у мужа. Отказалась от каких — либо помпезных надписей на плите, поскандалив с распорядителем: «По крайней мере R.I.P.[64], мадемуазель, это как минимум!» Вероятно, он получал деньги за каждую строчку. «Нет, мой отец ненавидел латынь. Вы напишете только имя, дату рождения и смерти. Поставите точку. И всё». Она произнесла это тем же тоном, каким когда-то отказалась от кариатид на фасаде дома по улице Арморик.
На короткое время все родственники и знакомые собрались у Жюстины. Маврикийские тетушки, кузены со стороны Солиманов и даже полковник Руар и генеральша Лемерсье, расставшиеся со своей прежней злостью. Казалось, семья снова в сборе, будто ничего не произошло, что смерть Александра смыла с этих людей их безрассудство, а недавно закончившаяся трагедия их никак не коснулась.
Этель пристально наблюдала за ними, ища в их поведении отголоски прошлого, своего детства. Но не находила. Возникшая пропасть не могла исчезнуть.
И она поняла, что надо бежать — на другой край света, в конце концов начинать новую жизнь.
После ночного бдения и похорон Жюстина организовала дома небольшой обед. Конечно, никакого сравнения с гостиной на улице Котантен, с ее музицированием и изысканными беседами. Но в окно мансарды виднелось искрящееся вдалеке море, его опять бороздили парусники, рыбацкие плоскодонки и грузовые суда с Корсики, направлявшиеся к Вильфраншу. Неподвижно застыли, словно стражи, британские и американские крейсеры. В порту уже началась реконструкция, защитные стены снесли, убрали орудийные платформы, и каждый вечер на башне Меккано опять загоралась лампа маяка.
