— Ну и что? — сказала она. — Всё лучше, чем в Милане. И это уникальная возможность для Риккардо. В Лондоне слишком высокая конкуренция, а в Италии у врача его возраста нет никаких шансов, здесь не медицина, а одни мафиозные игры.
Мне сразу представилась белоснежная клиника и равнодушные лица преуспевающих врачей, и она в буржуазной гостиной, за чинной беседой с новыми друзьями, чопорной семейной парой; все это не укладывалось в голове, и я ловил ее взгляд, пытаясь понять, может, она так шутит или дразнит меня?
— А как же твоя работа? — спросил я.
— В Цюрихе есть прекрасная реставрационная мастерская, — сказала она. — Но пока я не хочу об этом думать. Сейчас я готовлюсь стать женой. Буду заботиться о муже, заниматься хозяйством и все такое.
Я все еще ждал, что она расхохочется, увидев, что произвела желаемый эффект, но она и не думала смеяться, а стала рассказывать, какое немыслимое количество всего ей надо подготовить к свадьбе, при том, что на родных рассчитывать бесполезно, а мать Риккардо тяжело больна.
Она мчалась вперед, словно убегала от сомнений, и колебаний, и ностальгии; вряд ли можно было ее остановить. Я был счастлив, что она снова рядом, совсем рядом, однако говорили мы о ее будущем замужестве, и каждая новая подробность, казалось, отдаляла нас друг от друга; я не мог разобраться в собственных чувствах, никак не мог взять правильный тон.
— Так ужасно было, когда ты вдруг пропала и никто не знал, куда ты делась, — сказал я. — Мы все страшно за тебя волновались.
— Кто — все? — спросила Мизия, чуть наклонив голову и чуть изменившимся голосом.
— Все, — сказал я. — Я, твой брат, Марко. Даже во Флоренции, в твоей реставрационной мастерской волновались.
— И Марко? — переспросила Мизия как бы мимоходом.
— Ну да, — сказал я. Мне хотелось перевести разговор на другую тему, но я не сумел.
— Он тебе сам сказал? — Мизия напускала на себя безразличие, но я слышал, как дрожит ее голос.
— Ну конечно, он так прямо не скажет, — ответил я. — Ты же его знаешь, всегда все скрывает, строит из себя железобетонного. Но ему точно было скверно. — Я говорил через силу, мне очень хотелось завладеть всем ее вниманием, отвлечь от забот о свадьбе, но этому мешала какая-то неодолимая честность, которая заставляла меня расставить все точки над в их отношениях с Марко.
— Он говорил про меня? — спросила Мизия, залпом допив свою водку с тоником.
— Да, когда мы последний раз виделись. — Я уже проклинал свою честность. — Говорит, не ожидал, что ты сожжешь все мосты. Говорит, не ожидал, что ты вот так исчезнешь, сгинешь, и все.
Мизия заказала нам еще по водке с тоником — от волнения я тоже прикончил свой бокал; она смотрела в окно, я, чтобы сменить тему, рассказывал про свои новые картины, которые продал после выставки. Когда нам принесли коктейли, сразу отхлебнула треть бокала и спросила:
— А как там фильм?
Я рассказал о событиях последних месяцев — и о лихорадочной работе Марко, и о премьере, и о восторженной рецензии с похвалами в ее адрес, и о приглашении на фестиваль. Я восстановил в памяти потрясение, с каким смотрел на нее на большом экране: зрелище это не имело ничего общего с картинами ее будущей жизни в Цюрихе.
К своему актерскому успеху она отнеслась совершенно спокойно, обратив внимание лишь на отдельные мои слова.
— Значит, если бы не Сеттимио, Марко бы все бросил? — сказала она.
— Не знаю, — ответил я. — Наверно. Ты же его знаешь. Выложится по полной, а потом в мгновение ока потухнет и забудет и думать. По-моему, это форма самозащиты. Чтобы было не так больно, чтобы не дать себя ранить, и все такое прочее.
— А еще это форма трусости, — сказала Мизия.
— Почему трусости? — я отнюдь не забыл, как изображал из себя жертву и как шантажировал Марко, узнав об их отношениях.
— Потому что человек не должен ничего бросать, — сказала она. — Потому что человек должен раскрываться и рисковать. Легче всего спрятаться за дверью и судить других, и чувствовать себя самым благородным, и чистым, и цельным.
Я смотрел на нее, без пяти минут жену нейрохирурга, и во мне вдруг проснулась жажда саморазрушения:
— Это я во всем виноват. Это я закатил ему кошмарную сцену в ту ночь, когда налетел на тебя у его подъезда. Это я заставил его почувствовать себя виноватым и предателем.
Мизия покачала головой:
— Ты и вправду думаешь, что Марко сделал это ради вашей дружбы?
— Ну да. — Я все глубже увязал в собственных противоречивых чувствах. — Он пришел ко мне на следующий день и так сказал. На нем лица не было.
— Только вот ты здесь совершенно ни при чем, — сказала Мизия. — Ты был только удобным предлогом, не мог же он признать, что панически боится брать на себя ответственность и связывать себя обязательствами вообще и со мной в частности.
Мы смотрели друг другу прямо в глаза, и мне казалось, что мы двигаемся на слишком разных скоростях, чтобы держаться вровень. Я залпом допил водку с тоником, Мизия осушила свой бокал одним глотком. Я сказал:
— Прости, а поговорить вы об этом не можете? Не можете встретиться где-нибудь на пять минут, прежде чем ты выйдешь замуж?
— А зачем? — спросила Мизия. — О чем нам говорить?
— О вас, — сказал я. — По-моему, вы не слишком много успели обсудить.
— И сейчас вряд ли обсудим, — сказала она. — В любом случае, времени уже нет. — Она потянулась и встала, словно стряхивая с себя пелену тяжелых мыслей, возвращаясь к тому подвижному состоянию души, в каком пришла. — Ливио, так не забудь, двадцать второго ты мой свидетель, — напомнила она.
На улице нас облепили чужие взгляды, казалось, у прохожих нет другого дела, как только пялиться на красивых неприступных девушек, шагающих к трамвайной остановке со своими кособокими друзьями.
В шесть часов я поехал за Марко, так и не оправившись от шока, но когда он спросил, что со мной такое, ответил: «Ничего». На моем «пятисотом» мы добрались до дома Сеттимио Арки, который должен был отвезти нас в Лавено на своем старом «мерседесе»; всю дорогу я пытался придумать, как сказать Марко о Мизии, но в голову ничего путного не приходило. Все мне казалось слишком абсурдным; я начинал нервно смеяться еще до того, как произносил хотя бы слово.
Потом, на автостраде, под рассказы Сеттимио о том, как в Сан-Франциско он смотрел из-за кулис концерт Джими Хендрикса,[23] и коварные вопросы Марко, который, сидя на заднем сиденье, пытался понять, не случился ли у того очередной приступ мифомании, я разволновался уже не на шутку. С каждой минутой пропасть между мной и правдой расширялась все больше, и в конце концов я уже не мог себе представить, как навести более или менее надежный словесный мост к другому берегу. Мне казалось, что теперь я могу только выпалить: «Мизия выходит замуж», но с нами был Сеттимио, а Марко и без того выглядел довольно мрачным, сидел, облокотившись на коробки с пленкой и уставившись в окно, на плоскую однообразную равнину. В довершение всего было жарко. Пока я собирался с духом, мы приехали в Лавено, и Марко немедленно попал в лапы устроителей, которым не терпелось задать ему кучу технических вопросов и ознакомить с правилами; только часа через два мы наконец уселись в первом ряду кресел, перед большим белым экраном, установленным на берегу озера.
Звуковая установка странно фонила в неподвижном, влажном вечернем воздухе, а проектор на середине картины вышел из строя под свист и негодующие крики публики, а Марко каждую минуту говорил мне: «Может, пошли уже?», а Сеттимио ни на миг не спускал с него глаз, опасаясь, как бы он вдруг не испарился, а я почти не видел фильм, потому что целиком был поглощен реакцией людей, сидевших позади и рядом с нами, но когда «Похитительсердец» закончился, аплодисменты оказались гораздо более бурными и продолжительными, чем мы ожидали.
Марко старался держаться в тени, спрятаться между мной и Сеттимио; через несколько секунд он сказал вполголоса: «Все, хватит, премного благодарен». Но аплодисменты не прекращались, едва казалось, что они стихают, как сразу поднималась новая волна; один из организаторов подбежал к нам и, несмотря на сопротивление Марко, заставил его встать. И многие зрители тоже встали, и хлопали, и свистели, и кричали с невероятным энтузиазмом. Марко смущенно поклонился и улыбнулся, еще более растерянно; когда аплодисменты наконец утихли, он сказал: «Спасибо, большое спасибо, нам пора».
На обратном пути мы остановились у придорожной забегаловки, съесть по сэндвичу и выпить пива: Сеттимио умирал с голоду и злился на Марко, который отказался от приглашения на ужин, устроенный организаторами фестиваля. Зато Марко повеселел: он похлопал по спине Сеттимио, потом меня, сказал:
