— Тристан, — обратилась я к нему, тупо наблюдая, как он накладывает в стакан чая восемь ложек сахара.
— Ну, — отозвался он.
— Почему ты всегда говоришь «ну»? Сколько тебе лет, Тристан?
— Ну двадцать два.
— А в армии ты был?
— Ну…
— Тристан, а твой отец пил?
— Ну…
— А он лечился от алкоголизма?
— Ну…
«Что и требовалось доказать», — мысленно поздравила я себя. Тристан был не просто наследственный алкоголик, он был потомственный залеченный алкоголик, то есть он унаследовал от своих предков не просто алкоголизм, который уже, наверное, пятьсот лет наследует все русское население, Тристан получил в наследство еще и результаты лечения от алкоголизма, — короче говоря, он унаследовал те радикальные изменения в организме и психике, которые подобное лечение неизбежно вызывает у больного.
Эти залеченные алкаши бывают двух типов. Один — лихорадочно-бестолковый, истерический: у него все падает из рук, проливаются краски, теряются предметы, ломается мебель. Другой тип, наоборот, заторможенный, якобы сосредоточенный и самоуглубленный: вначале может показаться, что он работает тщательно и добросовестно, разве что слишком медленно, так медленно, что порой никакого терпения не хватает дождаться результатов его работы. Когда же вы наконец получаете эти результаты, то с удивлением обнаруживаете, что работа выполнена еще хуже, чем у лихорадочного ханурика. На ваше законное негодование идиот только беспомощно разводит руками, и вы понимаете, что он честно старался, но лучше работать он просто не в состоянии.
Ну так вот, почерк работы Тристана напоминал сразу оба этих типа. Иной раз он работал заторможенно и медлительно, другой раз, наоборот, лихорадочно и поспешно, но в обоих случаях одинаково халтурно.
И все же была в моих рассуждениях какая-то натяжка, которая мешала мне утвердиться в своих выводах. Подумав, я поняла, что это была красота Тристана. Создав прекрасную оболочку, Господь не может вдруг схалтурить и набить ее всякой трухой и дрянью, как не может по рассеянности ничем ее не набить. Нет, мне кажется, что, создавая прекрасное творение, Всевышний наверняка не забывает вдохнуть в него нормальную душу и разум. А уже сам человек волен транжирить и калечить этот бесценный дар по своему усмотрению и употреблять его для своих низких нужд.
Школа-интернат, где мальчик рос и воспитывался, если и не была заведением для дефективных детей, то, надо думать, мало чем от него отличалась. Те же нищета и убожество, грязь, унижение и произвол казармы — эпидемический центр гнусных пороков, хамски разукрашенный кумачовыми лозунгами и транспарантами: «Человек — это звучит гордо!» или «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача!».
После такого «счастливого» детства была армия — все та же казарма, унижение и бесправие. Вся жизнь под режимом, на нарах, под злобные окрики начальства.
А потом вдруг огромный, многолюдный город, ошеломляющий призрак свободы, с которым неизвестно что делать и как его использовать. Было от чего потерять голову, более крепкую, чем у затюканного Тристана. Можно себе представить оторопь бедного идиота перед новыми возможностями и соблазнами.
Он бродил между людей очумелый, как в дремучем лесу. Сознание его буксовало, не в силах переварить новые впечатления. Он произвольно тыкался в чужие двери, спотыкался, падал, брел ощупью, в потемках, наугад, куда несли его молодые послушные ноги. И только когда завод кончался и ноги уже отказывались нести, он прятался от всех в ванной, слушал журчание воды и забывался под ее мерный рокот.
«Блаженны нищие духом». Кем мог стать этот блаженный в царстве лжи? Только преступником. Да и что еще можно ждать от заблудшего существа без роду и племени, которое и слова-то человеческого ни разу в жизни не слышало.
Вы скажете, что дурному его не учили. Да, его не учили профессионально красть, убивать, насиловать. Наоборот, он всегда знал, что за это положены наказание и тюрьма. Только вот наказания ему были уже не страшны — он вырос в обстановке, которая мало чем отличается от тюремной. Его унижали, обворовывали, мордовали, да еще зачем-то все время внушали, что он свободен, что он венец творения и ему открыты все пути. Никто никогда не указал ему места в жизни, не научил смирению, умению управлять своими животными инстинктами, никто его даже не пожалел.
Наоборот, ему прожжужали уши о равенстве со всеми, о героизме, подвиге, славе, гордости, непримиримости. Эти якобы высокие принципы застряли в его башке, и он поверил в свои неограниченные права и возможности. Поверил и терпеливо ждал своего часа, чтобы получить все, что ему в жизни недодали и что ему положено по праву.
Он и в город-то приехал, чтобы урвать от жизни обещанное ему счастье, которое по какой-то роковой случайности обходило его стороной там, в провинции. Но здесь, в большом городе, до него никому не было дела, только он не понял этого. Ему казалось, что он поначалу малость растерялся, но со временем обязательно возьмет свое и наверстает упущенное.
Я жалела Тристана и терпеливо сносила все его дикие выходки. Он казался мне чем-то вроде городского тихого сумасшедшего, которому в русском народе всегда было принято помогать и покровительствовать. Но однажды он вдруг заговорил, и у меня на многое открылись глаза. Оказывается, сам Тристан не только не подозревал о своей неполноценности, но, наоборот, был о себе крайне высокого мнения и свято верил в свое высокое предназначение и светлое будущее.
Дело было в воскресенье. Муж с приятелем-художником пил на кухне водку, и тут пришел Тристан. Он часто заходил к нам именно по воскресеньям и что-нибудь делал по хозяйству. На этот раз он принес хорошенькую табуреточку, которая одновременно могла служить ящиком для лука или картошки. Тристана пригласили к столу, но он, по своему обыкновению, надолго скрылся в ванной, а когда вылез оттуда, вся водка уже кончилась. Я наотрез отказалась дать деньги на продолжение пьянки, и тогда Тристан предложил свои услуги. За табуретку с меня причиталось, и Тристан побежал в магазин. Водка по воскресеньям не продавалась, поэтому он принес два громадных «фауста» бормотухи, от которых все они разом одурели и стали нести всякие непотребства. Разговор, кажется, перекинулся на женщин.
И тут Тристан неожиданно взял слово и разом высказал свое жизненное кредо и претензии к миру.
Назвать это словоизвержение человеческой речью было бы большой натяжкой, потому что основное содержание излагалось не словами, а мимикой, прыжками и гримасами, плевками, мычанием, лаем, блеяньем, хрюканьем, матом, проклятиями и угрозами.
Пантомима длилась, наверное, целый час и явственно разделялась на две части, два отделения, антракт между которыми исполнитель провел в уборной. Первую часть можно было бы обозначить как обличительную, потому что вся она состояла из угроз, проклятий, почему-то в основном в адрес баб.
— Ну-блин! У-блин! Нет-блин! — гневно рассуждал Тристан. — Мне таких блин… Я их в гробу… В белых тапочках! Вешать надо! Вешать и топить…
Вторая часть пантомимы была посвящена бахвальству и самоупоению своими исключительными добродетелями, красотой, талантами, умом, а главное — своей исключительной мужской неотразимостью и многочисленными победами над слабым полом. Этот идиот ни капли не сомневался, что стоит поманить пальцем — любая, самая прекрасная женщина побежит за ним, как собачка.
Эта буря страстей и гордыни в столь убогом организме не на шутку встревожила меня. Что он о себе воображает? На что надеется? Что задумал? В каком мире он живет? Если идиот становится агрессивным, от него лучше держаться подальше.
Для меня не было новостью подобное мужское самомнение. Все наши мужики, самые отпетые ублюдки и ханурики, всегда твердо убеждены в своей исключительной мужской неотразимости, и, самое смешное, все они имеют к тому определенные основания.
Но Тристан, этот убогий ребенок… Почему-то от него я такого не ожидала. Конечно, ему было где наслушаться и насмотреться всякой похабени — интернат, армия, общежитие ПТУ. Не приходилось особо полагаться на его чистоту и невинность (откуда бы им взяться?). И все-таки сама его ангельская красота порождала иллюзии, а скудоумие у нас почему-то принято наделять добротой. Не верилось, почему-то не верилось, что Тристан способен на преступление.
Все мы невольно романтизируем красоту, но, помню, я тоже какое-то время разделяла убеждение наших баб, что жизнь Тристана порушена какой-то трагедией. По совести говоря, в прошлом Тристана еще не было особых драм и трагедий. Они назревали у нас на глазах и разыгрались в нашем коллективе. В какой-то мере мы сами организовали и спровоцировали эту драму, да еще развлекались потихоньку, исподтишка наблюдая за ее развитием вплоть до трагической развязки…
