Тайлер с Лиз оказываются в тесной прихожей.
– Здесь гораздо лучше, – говорит Лиз.
– С этим трудно спорить.
Тайлер с громким топотом (в призрачной тишине его ботинки неестественно грохочут) шагает по коричневому деревянному полу в гостиную. Лиз идет за ним.
Гостиная пуста, даже больше чем пуста. Предыдущие жильцы не оставили следов своего пребывания, никаких, даже едва уловимых. По бушвикской квартире сразу было видно, что люди живут в ней давно, что многие поколения обитателей по мере сил приспосабливали ее под свой вкус. Эта же старилась в своем первоначальном виде, только стены, когда-то, судя по всему, белые, приобрели со временем оттенок теста для оладий да кое-где на них остались дырки от гвоздей. С досок пола местами стерлась темная краска, но за восемьдесят лет или больше явно никто не пытался зачистить их, покрасить или покрыть лаком.
Посреди гостиной по-королевски величественно возвышается диван, перевезенный сюда вчера Двумя Парнями с Фургоном.
– Узнаю, – говорит Лиз.
– Я сказал Баррету, что хочу умереть на этом диване. Напомни ему об этом, ладно?
Тайлер садится на диван. Он похож на пса, радостно вернувшегося на свое место в углу кухни, в корзинку, застеленную одеялом, которое уже невозможно отчистить от его шерсти.
– Придумали, каким цветом стены покрасить? – спрашивает Лиз.
– Баррет настаивает на белом.
– С ним же можно договориться.
– У него пунктик: типа, если хоть одна стенка не будет белой, он не сможет спать по ночам.
Лиз снимает куртку, бросает ее на пол (больше ее здесь деть некуда) и садится к Тайлеру на диван.
– Ну вот, – говорит Тайлер. – Тут мы теперь и живем.
Он напевает “Мы переезжаем…” из “Джефферсонов”.
– Как новая песня продвигается?
– Нормально… Нет, не знаю. Может, что-то… что-то из нее и получится.
Лиз пристально смотрит ему в глаза.
– То, что сейчас у вас происходит, – это же хорошо, – говорит она.
– Да, я знаю… Знаю.
– Но и странно тоже.
– Жутко жалко, что она не видит, как у меня что-то получается.
– Она знала, что рано или поздно у тебе все получится.
– Знаешь, что было совсем клево в Бет? То, что ей было без разницы.
– Про себя – да. Но за тебя она переживала.
– Н-да, верно. Тогда скажем так: хорошо бы она увидела, что мне повезло. Хорошо бы мне повезло.
– Повезет, – говорит Лиз.
– Я все песни писал для Бет.
– Знаю.
– А сейчас пишу только для… э-э… Да, а что еще прикажешь делать?
Тут у Тайлера внезапно перехватило дыхание, он не может сделать следующий вдох. Наклонившись вперед, он оперся локтями в колени и изо всех сил втягивает в себя неподатливый воздух.
– Тебе плохо? – спрашивает Лиз.
Тайлеру и говорить трудно. Лиз ждет, ей хватает благоразумия не тормошить его. Тайлер наконец со свистом вдыхает порцию воздуха, ее не хватает, чтобы целиком наполнить легкие, но и то хорошо, раз на большее нет сил.
Но выдавить из себя несколько слов у него все-таки получается.
– Без нее… когда… после того как Бет умерла, я стал писать лучше.
– Просто у тебя теперь наконец больше слушателей.
– Нет, это музыка стала лучше. И поэтому (дышать, дышать!)… больше людей стали ее слушать.
– А мне кажется, когда ты пережил такое…
Тайлеру каждый вдох по-прежнему дается с огромным трудом. Это паническая атака, говорит он себе. У меня паническая атака.
Надо дышать. Старайся.
– Не думай, душу дьяволу ты не продал.
Тайлеру удается вдохнуть. Сделать три четверти нормального вдоха. У него кружится голова, звенит в ушах.
– Нет, – говорит он. – Не продал.
Лиз гладит его по плечу, как будто успокаивает лошадь.
– Понимаешь, – с трудом выговаривает Тайлер, – дело в том, что мне как будто предложили такую сделку. И боюсь, я принял предложение.
– Не сочиняй.
– Мне кажется, что о песне для Бет я думал больше, чем о самой Бет.
– Неправда.
– А может, и правда.
Лиз кивает. Тайлер не знает больше никого, кто оставил бы без ответа эти его слова, – она молчит не потому, что согласна, а потому что ей слишком, во всех чувствительных подробностях, знакомы сюжеты человеческих страстей.
Тайлер наконец восстанавливает дыхание. Он словно парус, наполненный ветром. Пейзаж проносится мимо и назад, а он сам ничуть не похож на себя прежнего. Его песня – стенание, протяжный вой, первая вещь, в которой он использовал синтезаторы, потому что не мог довериться своему голосу, зазвучавшему вдруг чересчур лично, – эта его песня, с тягучим, опущенным на октаву ниже вокалом, лишь отдаленно, на уровне троюродного родства напоминающим то, как поет сам Тайлер, эта реплика капитана Ахава, бесстрастного и одержимого, – как там выразился тот блогер? – хладнокровно и намеренно обезумевшего, – получила без малого триста тысяч просмотров на YouTube (это Баррет придумал выложить ее), а затем, после того как вторая выложенная им песня (еще более гулкая, еще более по-оперному безутешная – не пытался ли он ею нейтрализовать успех, который ни с того ни сего свалился на первую?) была прослушана почти четыреста тысяч раз и расхвалена флотилией блогеров (кто все эти люди?), ему предложила контракт, пусть и довольно скромный, одна достойная звукозаписывающая компания из независимых, а это означало, что ему причитается аванс, которого хватит на квартиру получше, а еще означало возможность будущего, жизни не в невидимости. В безвестности (возможно), но не в полной невидимости. Наконец-то он достиг безвестности. Да, он боготворил Бет, чей прах приняли воды залива, – и да, он чувствует невероятную, несказанную свободу теперь, когда ее больше нет, когда нет желания утешить ее, предложить ей что-нибудь стоящее, тронуть и порадовать ее, девушку, которая раскатывала тесто для пирогов и коллекционировала найденные на улице игральные карты (она говорила, что у нее в жизни есть цель – собрать полную колоду), девушку, которой было хорошо почти везде, которая так мало требовала и владела столь малым.
Они поссорились тем новогодним вечером. Когда Бет вернулась с одинокой прогулки, они не занимались любовью, а потом прошло меньше недели – и с устрашающей внезапностью вернулись симптомы.
Тайлер умоляюще смотрит на Лиз. В глазах у него стоят слезы, дыхание все еще сбито.
Он подается к ней. Все происходит гораздо быстрее, чем обычно, нет даже мимолетного намека на ухаживание, попытку соблазнить. Вот он с беспомощной мольбой смотрит ей в лицо, а мгновение спустя приникает к ее губам, как будто это кислородная маска. Она не сопротивляется поцелую и сама целует его – не жадно, но и не застенчиво. Ее губы податливы, но сильны, она целует Тайлера не потому, что потеряла голову, но и не для того только, чтобы его не огорчать. Дыхание у нее чистое и пахнет травой, не каким-то определенным растением, а буйным зеленеющим лугом. Тайлер прижимается к ней, валит на спину. Дышит он опять свободно, как дышал всегда. Сначала через рубашку, а потом и под рубашкой он мнет ей грудь. Расстегивает рубашку и берет грудь в руку. Грудь в нее помещается целиком. Груди у Лиз такие маленькие, что совсем не обвисли, там просто нечему обвисать. Соски (малиновые, большие для такой маленькой груди) от его прикосновения твердеют. Она издает звук – скорее вздох, чем стон. Хватает его за голову, пальцы тонут в его волосах.
Тайлер становится на колени, спускает джинсы и трусы. У него стоит. Лиз сбрасывает ботинки, тоже стягивает джинсы и стринги, змеиными движениями опускает до щиколоток и, отбросив в сторону, обхватывает ногами бедра Тайлера. Прежде чем припасть к ней, Тайлер, совсем мельком, успевает увидеть аккуратную темную полоску волос на лобке и вызывающе розовые губы.
Обоим понятно, что действовать надо быстро. Член Тайлера легко входит в нее. Она вздыхает громче, но это все еще вздох, а не любовный стон, хотя и заканчивается на сей раз явственным придыханием. Тайлер внутри нее, ему горячо, она держит его сильной влажной хваткой, и – твою мать! – он чувствует, что сейчас кончит. Он останавливается, не выходя из нее, ложится сверху и лежит, прижавшись лицом к ее щеке (смотреть ей прямо в лицо он не может), пока она не говорит:
– Давай же.
– Ты уверена?
– Да.
Он осторожно совершает одно движение. Потом еще одно – и все, его понесло в зыбкое никуда. Несколько секунд он парит в мучительном совершенстве. Существует только оно, себя он не чувствует, он никто, он вычеркнут из жизни, Тайлера нет, есть только… Он с удивлением слышит собственный судорожный вдох.
И вот конец.
Он лежит ничком, уткнувшись ей в плечо. Она скромно целует его в висок, потом дает понять, что хочет встать. Он не спорит. Он скатывается с Лиз, прижимается к спинке дивана.
Она встает, быстро надевает стринги и джинсы, затем обувается. Они оба молчат. Лиз поднимает с пола куртку, одним движением натягивает на плечи. Тайлер лежит на диване и наблюдает за ней с выражением оторопелого, беспомощного любопытства. Закончив туалет, она склоняется над ним, словно по струнам, пробегает пальцами по его лицу и уходит. Тайлеру слышно, как она осторожно закрывает за собой дверь и, глухо грохоча ботинками, спускается по лестнице.
