Дина Рубина - Синдикат

Яша, дающий клички со скоростью, с которой лишь ковбой выхватывает кольт, окрестил его “Георгом Рогге”.

Передвижения всех клоунов, как называл израильтян Гоша, значились у него на столе, в огромном листе расписания, которое сам он и чертил, разбивая на клеточки. В каждой клеточке – имя, номер рейса, заказ водителю.

Правда, в последнее время Гоша как-то постарел и устал, в стройном графике передвижений стали появляться прорехи, сбои. То забывал он передать заказ водителю, то не успевал отправить за билетами на вокзал посыльного. Словом, в последнее время случались у нас всякие сюрпризы в путешествиях, и я всегда заранее посылала Машу в транспортный отдел – проверить на случай “в случае чего”, включены ли мы в нужную клеточку Гошиной карты мироздания.

...Саша-фордист приветливо помахал нам рукой, показывая, что он здесь, здесь, все в порядке, все ко мне. В левой руке он держал картонку, на которой было написано: “Emilija Ropper” и “Shraga Ledashii”. Значит, с нами летели еще двое клоунов, и Саша тревожно их выглядывал, поднимая картонку все выше. Если, не дай Бог, пропустить, Гоша по головке не погладит.

– А этих не знаете, случаем? – спросил он, не решаясь назвать израильтян так, как позволял себе Рогов.

Но и эти двое клоунов вскоре нашлись, Саша побежал, пригнал родимый “форд”, мы погрузили чемоданы, забились в него и поехали. Слава Богу, – воскресенье, утро, пробок нет... Слякотная пригородная Москва замелькала бесконечными высотками... Сидящая впереди Эмилия Роппер, впервые попавшая в Россию и, вероятно, до сего дня уверенная, что в России увидит только срубы, избушки и медведей на полянах, громко вскрикивала при виде высотных зданий, гигантских рекламных щитов и других примет сегодняшней жизни столицы. Даниловский рынок ее потряс. “Циркус?! – восклицала она звонко – Циркус?!” Впоследствии я не раз удивлялась этим детским восторгам израильтян. Странно, ведь все эти люди в своей жизни объездили немало стран, видали много чего в обоих полушариях. Но именно Россия, и особенно Москва, всегда приводила их в состояние опьянения, – почему? Какие рассказы дедушек-бабушек о местечковых обычаях российской и украинской глубинки питали их представления о России?!

Шрага Лядащий, наоборот, сел к окну, налепил наушники и всю дорогу мрачно дремал, сваливая лысую голову то на левый, то на правый наушник... Он был родом из Ленинграда и Москву презирал по факту рождения...

Домой нас привезли последними.

– Ого! – сказал Саша, заруливая во двор. – Мы к подъезду-то не проедем. Глядите, чего эт там у вас?

У нашего подъезда стояла пожарная машина, на асфальте в черной слякоти змеились шланги, которые уже наматывали на бобины двое пожарных. Вокруг толпились соседи.

Мы посторонились и дождались, пока пожарная машина развернется и задом выедет в переулок. Толпа у подъезда, несколько поредев, продолжала скандальные дебаты.

– А ты видал?! Ты, мать твою, видал моего пацана?! – кричала совершенно непотребного вида баба в коротком халате и резиновых сапогах, надетых на голые ватные ноги. Все они, надо сказать, были расхристанны, – видно, выбегали из квартир в чем стояли. Но на этой женщине лежал отпечаток того беспробудного свинства, по которому мы безошибочно издалека определяем этот сорт людей. И сорванный пьянством и руганью голос, и страшное речевое возбуждение не оставляли ни малейших сомнений – к какой прослойке общества принадлежит эта дама. Она наскакивала на соседа с пятого этажа, бедновато матерясь и выделывая пальцами, локтями и ногами непристойные выкрутасы. Вообще выглядела марионеткой с перекрученными нитями, которую волочет утащившая ее из шкафа собака...

– Вот тебе!!! Вот тебе!!! – выкрикивала она, – Я те дам милицию!!! Я в другой раз лично тебя придушу, понял?

Мы молча прошли с чемоданами сквозь толпу соседей.

В подъезде невыносимо воняло гарью и какой-то химией. Все вокруг было залито грязной пеной. На этот раз горел мусоропровод. Он еще чадил, источая такую вонь, что я зашлась в кашле.

Лифт, само собой, был отключен, мы с чемоданами потопали вверх по ступеням, на которых валялись старые газеты, мусор, сожженное тряпье. Пока Борис искал по карманам ключи и отпирал дверь, я почувствовала, что на площадке кто-то есть, и оглянулась. В нише с мусоропроводом прятался кто-то низкорослый, только глаза вдохновенно сверкали белками, и реяло огненное облако кудрей. Я бросилась к нему, схватила за плечи:

– Это ты?! – кашляя, крикнула я. – Ты поджигаешь подъезд?!

Не двинувшись, не пытаясь высвободиться, он удивленно и горестно смотрел на меня. Даже в полутьме подъезда его бледное лицо поражало утонченными чертами мальчика-финикийца со старинной гравюры.

– Что вы, тетя! – укоризненно произнес странный мальчик. – Не уподобляйтесь низким людям, которые живут в темноте и не хотят знать света.

От растерянности, от нереальности происходящего – уж слишком хорошо артикулировал и строил фразы этот малолетний отпрыск алкоголички, слишком был спокоен и торжествен, – я отпустила его плечо.

– Злые люди, темные люди, – продолжал мальчик певучим речитативом. – Они не знают, что нуждаются в свете!

– ...Люди, львы, орлы и куропатки... – тем же тоном проговорил Борис, появляясь за моей спиной: – Старичок, – сказал он, склоняясь к мальчику, – когда-нибудь ты попадешься со спичками в руках, и тогда не обижайся на темных и злых людей. На меня, например. Понял?

Он взял меня за руку и потащил в квартиру.

– Мальчик, кажется, ку-ку?.. – спросила дочь. Я заходилась в спазматическом кашле...

– Все мы, кажется, ку-ку... – сказал отец и, не снимая куртки и ботинок, прямо в коридоре стал быстро распаковывать чемодан в поисках моего ингалятора.

...Я шла по улице прекрасным осенним утром, какие бывают в Иерусалиме в ноябре... На глянцевом склоне фаянсового неба выплюнутым божьим леденцом таял бесполезный месяц. Странно, думала я, раньше я не замечала, что за поворотом улицы Кинг Джордж сразу начинается Большая Никитская. И это оказалось очень кстати, потому что в уме я держала зайти в Дом литераторов, где меня должна была ждать Марина. Я шла мимо высоких витрин новых дорогих бутиков, каких в Москве сейчас гораздо больше, чем в Иерусалиме, видела себя в этих витринах и любовалась своим новым элегантным плащом с роскошной, свободными складками спадающей по плечам пелериной. Да нет же, не в паршивом баре ЦДЛ меня ждала Марина, а в этой вот новой кофейне, открытой в доме Петра Ильича Чайковского. Я вошла внутрь, заказала коктейль... Марина, как всегда, опаздывала...

– Со льдом, пожалуйста, – добавила я пожарному за стойкой. Лед был сегодня необходим, потому что осень в этом году была жарковатой даже для Израиля... Я села за столик, но солнце, ломящееся сквозь огромное окно, нажаривало мне спину, так что нужно было пересесть в тень, за другой стол. А лучше снять плащ! Конечно, к чему сидеть в плаще в этой уютной кофейне!

Я попыталась расстегнуть пуговицы, но не обнаружила их... Какой странный плащ – вообще без застежек. Наверное, его надо, как платье, снимать через голову... Надо скорее снять его через голову, потому что невыносимо, нестерпимо печет спину и плечи!

Тут сзади подсел ко мне чужой, омерзительный, зашептал на ухо жирным доверительным голосом: – ...А не могли бы вы дать адресок вашего портного? Впервые вижу такую потрясающую модель – горящие крылья!

Я в панике обернулась и увидела, что на мне горит пелерина плаща... И стала срывать с себя горящие лохмотья, задыхаясь, оскальзываясь пальцами в крепкой материи у горла...

...Проснувшись, несколько минут глубоко и часто дышала, пытаясь успокоить колотящееся сердце... Чей это голос был, чей? Что-то знакомое: Ной Рувимыч?..

Я закрыла глаза и стала выманивать из памяти наше море в Хоф-Доре, в последний, перед отъездом, день – ноздреватые плиты базальта под водой, белые круглые домики в двух шагах от пляжа... Искала и мысленно звала ту великолепную, блещущую листьями, красавицу-пальму. И она явилась на берегу, и стала приближаться, пока я плыла к ней, – взмывая в небо с каждым моим всплывом и погружаясь в море опять, взмывая и погружаясь... Взмывая и погружаясь...

Темно-зеленая тень дельтаплана скользила по узорным волнам.

Медленно высыхали на лице соленые капли...

Конец первой части