– Ты лживая сука! Ты ведь убила его, да? – кричит Фелисия и срывает с Грасиэлы очки.
Это последнее, что Фелисия запоминает на многие месяцы.
* * *
Первое, что Фелисия замечает, это старые календари – листки на каждый месяц ловко прикреплены к потолку. Она лежит на спине в чужой кровати, в незнакомой комнате.
В центре потолка, закрепленный пожелтевшей лентой, календарь на январь 1959 года – это первый месяц революции. Его окружают цветным калейдоскопом глянцевые страницы последующих месяцев: ландшафты рельефных гор за 1964 год; забавная коллекция ирландских сеттеров и мопсов за 1969-й; двенадцать сортов жасмина на каждый месяц 1973 года. Страницы слегка покачиваются на ветру. Фелисия поднимает голову от подушки. Три подвесных вентилятора глядят на нее сверху. Солнце светит через бумажные оконные занавески. Вдруг комната вздрагивает от оглушительного грохота и как будто бы удаляющихся воплей детей. Лязгающие звуки музыки заполняют все пространство вместе с выкриками продавцов, предлагающих жареную кукурузу и игрушечные петарды.
У Фелисии чувства словно переключаются с одного на другое. Сначала зрение, затем слух, потом снова зрение.
Она откидывает занавеску от окна и моргает, не веря своим глазам. Под ней кружится карнавал. Вихрь цвета – несносная, грубая, тревожащая хореография. Лето, жара и далеко за полдень – это все, что она может сказать. Подросток в бейсболке что-то возбужденно кричит ей, и Фелисия вдруг понимает, что стоит перед окном голышом. Она приседает, затем стаскивает с кровати простыню и опускает штору.
В кладовке висит заскорузлая от грязи морская роба. Еще там два комплекта спортивных штанг, мешок с песком, скакалка с красными деревянными ручками и прикрепленная к потолку кожаная боксерская «груша». В углу высится аккуратная стопка американских журналов с мускулистыми, хорошо сложенными мужчинами в вычурных позах на обложках. На одной некто по имени Джек Ла Лэнн тащит зубами за веревку лодку. Слова в заголовке кажутся колючими насекомыми. Фелисии их не разобрать.
На крючке висит заплечная соломенная сумка, и Фелисия шарит в ней в поисках хоть какого-то ключа к разгадке. Она находит одиннадцать ржавых сентаво, тюбик с засохшей оранжевой помадой и замызганную открытку с изображением Святой Девы Каридад дель Кобре. Ничто из найденного не помогает ей понять, кто она и откуда.
Фелисия натягивает матросские брюки. Они тесно обтягивают ей бедра, а внизу доходят только до голеней. Рубашка топорщится на ее высокой груди. Она пробует надеть пару резиновых шлепанцев, которые приходятся как раз ей впору. Фелисия решает зажарить яйцо на сковородке и идет в маленькую кухоньку, занимающую часть комнаты. Она ест только желток, помогая себе кусочком черствого хлеба, обнаруженного в буфете. Затем очищает мандарин. На пальце правой руки у нее золотой ободок кольца. Оно ей знакомо. Фактически все вокруг знакомо, но она не может сказать, чем именно. Однако здесь ей не страшно. Как будто ее тело временно поселилось в этом пространстве и сигнализирует мозгу о его безопасности.
Фелисия открывает единственную дверь комнаты и проходит по коридору в ванную. В зеркале она выглядит загорелой и отдохнувшей, почти хорошенькой. Это ее успокаивает. Причесываясь, она замечает седой волос и выдергивает его.
Снаружи воздух душный и влажный. Кругом толпы народа. Интересно, на нее смотрят? Трудно сказать. Она оглаживает брюки на бедрах и бесцельно бредет, сама не зная куда.
– Извини, где это мы? – спрашивает она толстую девочку.
– В Сьенфуэгосе, сеньора.
– А какой сегодня день?
– Двадцать шестое июля 1978 года, – четко отвечает девочка, как будто Фелисия учительница, спрашивающая у нее урок по истории.
– Это ваше имя? – Девочка смущенно указывает пальцем на левое плечо Фелисии, где вышито имя «Отто». Но Фелисия не отвечает.
На улице много мужчин в таких же робах, как у нее. Они толпятся у киосков со сластями, у билетных будок, у аттракциона с машинками и машут ей, посылают воздушные поцелуи. Все они знают ее имя. Фелисия улыбается через силу и машет им в ответ. В дальнем конце парка развлечений американские горки покрывают своим грохотом шум других аттракционов. Треск, суматоха, грохот, остановка. Грохот, грохот, грохот, остановка.
– Иди сюда, mi reina,[43] иди сюда! – зовет ее от будки управления какой-то широкоплечий человек. У него писклявый голос, и говорит он картаво, проглатывая целые слоги.
Фелисия направляется к нему, глядя прямо в его толстое, медвежье лицо. Над верхней пуговицей его рубашки видны завитки курчавых волос.
– Не терпелось выйти, да? – Он смеется и шлепает ее рукой, крепкой и негнущейся, словно лапа. Из шерстяной рамы вьющихся волос торчат темные, давно не бритые щеки. Фелисия с первого взгляда понимает, что он весь покрыт влажной шерстью. Ей приходит в голову, в холод он смог бы обойтись и без свитера.
– Я о том, что сказал тебе вчера вечером, – говорит он, понижая голос. – Мы едем в Миннесоту. Это самый холодный штат в Америке. Мы откроем там каток. Я буду голым спать на льду. На своем собственном льду!
Он прижимает ее к себе так сильно, что она чувствует на шее его горячее дыхание.
– Я говорил сегодня с Фернандо. Он пообещал в следующее воскресенье перевезти нас на лодке вместе с еще одной семьей. Мы отчалим ночью с северного побережья. До Ки-Уэста всего девяносто миль. Он говорит, что кубинцев там принимают, как королей.
– Где моя одежда? – резко обрывает его Фелисия. Она замечает нашивку на его пропотевшей робе и золотой ободок на пальце в пару к ее кольцу.
– В прачечной, mi reina. Помнишь, ты просила все сдать в стирку? Сегодня днем будет готово. Не беспокойся, я все тебе принесу.
В течение следующей недели Фелисия понемногу собирает осколки своего прошлого. Постепенно они складываются у нее в мозгу в произвольном порядке, и она сортирует их, раскладывает, как любимые вещи после наводнения. Фелисия записывает разные события цветными карандашами на карточки, а потом тасует, пока в их последовательности не появляется какой-то смысл, связное изложение фактов. Но люди все равно остаются без лиц, без имен.
Однажды вечером, когда они с Отто занимаются любовью, перед нею на потолке, на месте календаря за последний месяц, возникает лицо сына.
– Когда ты вернешься домой, мама? Когда ты вернешься? – умоляюще спрашивает Иванито дрожащим голосом.
Фелисия вспоминает нескладное тело своего сына, его первые неловкие шаги во время танца и начинает плакать. Отто, ошибочно приняв ее плач за стоны наслаждения, теснее придвигает к ней свои мускулистые бедра и начинает содрогаться.
Поздно ночью, после закрытия парка развлечений, Фелисия увлекает мужа к американским горкам.
Отто Крус знает, что у него сумасшедшая, но прекрасная и таинственная жена, и он сделает все, что бы она ни попросила. Ему до сих пор не верится, что он ее встретил. Прошлой зимой она бродила на задах товарных складов. Ангел. Посланный небесами ангел. А он как раз приехал за болтами для чертова колеса.
– Я здесь, – сказала она просто. Затем тряхнула своими темными волнистыми волосами и начала расстегивать блузку. Ее груди сияли мраморной белизной. Кровь бешено застучала у него в жилах, и он подумал, что сейчас взорвется.
Отто понял, что никогда не излечится от любви к ней и на следующее утро женился на Фелисии. Когда он спросил, откуда она взялась и где живет ее семья, она непонимающе посмотрела на него.
– Теперь ты моя семья, – сказала она. – И я пришла к тебе.
От воспоминания о той ночи, когда он встретил Фелисию, Отто снова возбуждается. Он поворачивает рубильник американских горок и толкает первую тележку, разрисованную смеющимися клоунами, к изношенному желобу. Платформа поднимается высоко над землей, электрический генератор вибрирует и трещит под извивающимися путями.
Тележка наклоняется вперед, Отто запрыгивает в нее и садится рядом с женой. Кожа у нее нежная и такая белая по сравнению с темными волосами. Он просовывает руки под тонкую юбку и гладит ее теплые бедра. Тележка взбирается все выше и выше, заставляя шаткие деревянные пути тяжело вздыхать. Отто встает, расстегивает дрожащими пальцами брюки и приникает к губам Фелисии, к ее волшебному языку. Тележка останавливается на долю секунды на вершине первого, самого крутого гребня. Небо черное, безоблачное, сине-черное. Под ними спутанным клубком вьются американские горки.
В тот момент, когда тележка начинает падать, Фелисия закрывает глаза. Когда она их открывает, мужа рядом нет.
(1978)
В тот день, когда Фелисия сожгла щелочью голову Грасиэлы Морейры, из Чехословакии вернулся сын Селии. Хавьер появляется на рассвете в потертом твидовом костюме, с осунувшимся лицом, и падает без чувств на крыльце материнского дома.
Селия припадает к сыну, как к любовнику, целуя его лицо, глаза, пальцы с разбитыми суставами. Его густые поседевшие волосы спутаны соленым ветром, на тыльной стороне шеи шишка размером с бейсбольный мяч. От беззвучных судорожных рыданий его худое тело сотрясается, как листва от порывов ветра. Селия чуть не волоком тащит сына к кровати, той самой, на которой он был зачат, и три дня напролет он спит, завернувшись в простыни, в старой пижаме своего отца. Из обрывков фраз, которые вырываются у него, когда он мечется в бреду, дрожа от лихорадки, Селия восстанавливает его историю.
