Селия припадает к сыну, как к любовнику, целуя его лицо, глаза, пальцы с разбитыми суставами. Его густые поседевшие волосы спутаны соленым ветром, на тыльной стороне шеи шишка размером с бейсбольный мяч. От беззвучных судорожных рыданий его худое тело сотрясается, как листва от порывов ветра. Селия чуть не волоком тащит сына к кровати, той самой, на которой он был зачат, и три дня напролет он спит, завернувшись в простыни, в старой пижаме своего отца. Из обрывков фраз, которые вырываются у него, когда он мечется в бреду, дрожа от лихорадки, Селия восстанавливает его историю.
Вот что она узнает: что сын вернулся домой из университета и нашел на кухонном столе записку, что конверт был светло-желтый и почерк крупный, витиеватый и самонадеянный, что его две пары брюк висели с отутюженными складками в стенном шкафу, что накануне ночью жена занималась с ним любовью, так что у него не возникло никаких подозрений, что она оставила его ради приезжего преподавателя математики из Минска, что этот преподаватель длинный, как журавль, с бритой головой и козлиной бородкой, как у Ленина, что дочь Хавьера, его любимая дочь, для которой испанский был языком колыбельных песен, навсегда уехала с матерью.
Селия рассматривает шишку на шее сына и странный шрам у него на спине – мясистую мягкую линию под левой лопаткой. В карманах у него она находит тысячу сорок американских долларов двадцатидолларовыми купюрами и квитанцию за девять запонок.
В течение следующих недель Селия варит для сына куриный бульон и кормит его с ложечки по часам. Он послушно ест, не обращая внимания на еду, а она, надеясь его утешить, читает ему стихи из книг, скопившихся за долгие годы на ее туалетном столике.
Me he perdido muchas veces рог el mar
Con el oîdo de flores recién cortadas,
Con la lengua Uena de amor y de agonia.
Muchas veces me he perdido por el mar,
Como me pierdo en el corazón de algunos nifios.[44]
А может, думает Селия, сын унаследовал ее способность к разрушительной страсти? Или страсть не делает различий и возникает самопроизвольно, как рак?
Селия надеется, что море с его непрерывным ритмом и ветра из дальних стран успокоят сердце сына, как облегчили когда-то ее страдания. Поздно вечером, пока Хавьер спит, она качается на своей подвесной скамье, размышляя и в который раз спрашивая себя, почему так трудно быть счастливой.
Из всех детей Селия больше всего сочувствует сыну. Болезнь Хавьера по крайней мере имеет название, даже если от нее нет определенного лекарства. Селия очень хорошо понимает его муки. Возможно, именно поэтому она не находит покоя, видя сына в таком состоянии.
Она понимает также, почему страдания Хавьера привлекают к нему молодых женщин Санта-Тереса-дель-Мар, которые приносят ему накрытые накрахмаленными полотенцами кастрюли и заглядывают в его черные, как ночное небо, глаза, воображая себя созвездиями. Даже замужние женщины бросают все дела, чтобы узнать о его здоровье, чтобы держать его за руки, теплые, как кровь, и утешать, приговаривая про себя: «О, вот бы этот прекрасный бедный мальчик любил меня!»
Селия вспоминает, что и у нее когда-то глаза были такие же, как у сына, – пустые впадины, притягивающие отчаяние, как магнит. Но тогда соседи держались от нее на расстоянии, считая, что ей суждено умереть молодой, и любой, к кому она прикоснется, вынужден будет составить ей компанию. Они боялись ее, как будто она несла смерть, туберкулез, нет, хуже.
Только позже Селия поняла, чего они боялись больше всего, – что страсть именно их обойдет стороной, что они проживут обычную жизнь самодовольно и бесцельно и умрут, так никогда и не вкусив ее гибельной сладости.
Пролежав в постели матери два месяца, Хавьер выходит наконец из спальни Селии. В столовой он достает из серванта бутылку рома, обтирает с нее пыль, споласкивает стакан, достает из морозилки лед и наливает стакан до краев. Затем присаживается на стул, наклоняется вперед, как будто опасаясь, что его ударит электрическим током, и приканчивает бутылку в один присест.
На следующий день он надевает свой заштопанный твидовый костюм, берет банкноту из скопленных американских денег и покупает бутылку рома у подпольного торговца где-то на окраине. Он часто ходит к этому продавцу и, несмотря на возрастающую цену, покупает одну бутылку за другой. Хавьер может позволить себе напиться, слышит Селия, как сплетничают соседи. У них скудные заработки и продовольственные талоны, для большинства из них ром не по карману, вот им и приходится ходить трезвыми, как стеклышко.
Когда состояние сына ухудшается, Селия вынуждена сократить свою революционную деятельность. Она проводит последнее заседание, прежде чем отказаться от должности народного судьи. Симон Коидоба, пятнадцатилетний мальчик, написал несколько коротких рассказов, которые сочли контрреволюционными. Его герои сбегают с Кубы на плотах из жердей и автомобильных покрышек, отказываются работать на уборке грейпфрутов, мечтают петь в рок-группе где-нибудь в Калифорнии. Тетрадку с рассказами, спрятанную под диванной подушкой, нашла одна из тетушек Симона и сообщила в окружной комитет.
Селия предложила мальчику отложить перо на шесть месяцев и поработать в агитационном театре, который обучает крестьян в деревнях. «Я не собираюсь отговаривать тебя от творчества, Симон, – мягко говорит ему Селия. – Я хочу только, чтобы ты направил его на служение революции». В конце концов, художники играют в обществе жизненно важную роль, думает она, разве нет? Возможно, позже, когда система окрепнет, партия будет проводить более либеральную политику.
Жизнь Селии идет своим чередом, привычно и монотонно. Она больше не работает добровольцем в трудовых бригадах и только раз в месяц охраняет побережье. В остальное время она ухаживает за Хавьером. Селия не ожидала, что болезнь сына примет такой оборот, и, чувствуя свою беспомощность, сердится, как в те времена, когда Хорхе третировал маленького Хавьера. Фактически Хавьер снова стал маленьким мальчиком. Селия помогает ему одеваться и расчесывает волосы, напоминает, что надо почистить зубы, и завязывает ему шнурки. Она стелет ему на ночь постель, рассеянно гладя лоб сына. Но когда Селия держит в руках его лицо, она видит на нем лишь глухую злобу. На кого он сердится, спрашивает она, на нее или на себя самого?
Несмотря на уход, кожа у Хавьера становится желтой и прозрачной, и кажется, что ее можно порвать на тонкие полоски. Костяшки пальцев заживают у него плохо, и он неловок со всеми вещами, кроме стакана с ромом. С тех пор как Хавьер вернулся домой, Селия почти не думает ни о Фелисии, которая пропала зимой, ни о двойняшках и Иванито, живущих в интернате, ни о далекой Пилар. Что-то подсказывает Селии, что, если она не сможет спасти сына, она не спасет ни себя, ни Фелисию, никого из тех, кого любит.
С помощью живущих в столице друзей по трудовой бригаде Селия разыскивает в восточной Гаване сантеру, которая гадала ей в 1934 году, когда она умирала от любви к испанцу.
– Я знала, что это ты, – говорит сантера, увидев Селию на своем крыльце, и хлопает в ладоши. Лицо у нее черное, морщинистое и блестящее, и кажется, что она переводит дух неожиданно, как некое подводное создание. Но когда она улыбается, ее кожа расходится, как штора, растягивая ее черты, пока лицо не становится гладким, как у молодой женщины.
Она кладет свои испещренные пятнами руки Селии на сердце и торжественно кивает, как бы говоря: «Я здесь, hija. Говори». Она внимательно выслушивает Селию, и они решают вместе ехать в Санта-Тереса-дель-Мар.
Сантера смотрит на кирпичный дом, выбеленный солнцем и морским ветром, и устраивается под папайей во дворе. Монотонной скороговоркой она читает все известные ей католические молитвы: «Богородицу», «Отче наш» и «Верую». Ее тело раскачивается, сжатые под подбородком руки трясутся, и скоро начинает казаться, будто вся она состоит из качающихся углов. Затем Селия видит, как сантера закидывает свою маленькую, как у карлицы, головку, глаза ее закатываются, только белки сверкают из двух крохотных глазниц. Вот она вздрагивает – раз, другой – и грузно оседает рядом с Селией, дымясь, как сырое полено, и источая сладкий, мускусный запах, пока от нее не остается ничего, кроме хлопчатобумажной шали с бахромой.
Селия стоит в растерянности, затем сворачивает шаль, кладет ее в сумку и направляется к дому.
По тишине в доме она знает, что Хавьера нет. Он говорил, что отправится в горы и будет выращивать кофе на зеленых склонах. Он сказал, что спустится в Сантьяго на карнавал и будет плясать под звуки дудок и меле, под стук барабанов, что он умрет (в блестках и перьях) во главе цепочки танцующих конго[45] в парке Сеспедес.
Селия потягивается и чувствует в груди комок, плотный, как лесной орех. Неделю спустя врачи отнимают ей левую грудь. На ее месте остается розовый мясистый шрам, похожий на тот, что она видела на спине сына.
