— Сказала… До работы надо еще доехать, а у меня на билет нету.
— Не дам, — говорит решительно. — Пропьешь.
Мужичок оглядывает ее мутным взором, с неким, казалось, ошеломлением, затем сообщает:
— Баба моя, поперек себя баба! Таежная, из промысловых, нигде не пропадет! Ты ее в пустыню закинь, в вечную мерзлоту, она и там извернется, мужику заработает на прокорм. Думаю даже так: скинуть ее с тридцатого этажа, упадет на лапы. Точно тебе говорю: баба — она живучая.
Осматривает придирчиво женщин на улице:
— Здешние не такие. Куда против моей.
Автобус увозит их в город, мужичок вздыхает вослед:
— Матери бы послать… Доллара два. Душа болит за мать…
3
— Нам сходить? — спрашивает Ая.
— Через две остановки.
— Зачем же встали у дверей? Так рано.
Хороший вопрос, сгодится на обдумывание: отчего мы совершаем то, что совершаем? Ответ может быть таков: «Состарилось, уходит поколение, срок отбывавшее при скудости-стеснениях. Не изготовят. Не завезут. Не подпустят. Не выложат на прилавок. Автобус не остановится, остановится — не откроют двери, откроют — не успеешь сойти…» Возможен и иной ответ, если он, конечно, существует.
Старушка — улыбчивая горбунья с обезьянкой — примостилась на парапете в центре города. Обезьянка танцует в ее руках, вскидывая тряпичные ноги, старушка шевелит бескровными губами, выпевает слабеньким голоском: «Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь…»
Бровки белесые, реснички реденькие, носик остренький, сиротливая монета в стаканчике. Огорчаются за нее: одинокая, должно быть, заброшенная старушка, достойная сожаления, а она отвечает:
— Я не одна. Я с подружками. Одно плохо: они при мужьях. Ходят парами, меня с собой не берут.
Финкель интересуется:
— Бабушка, не устала?
— Какая тебе бабушка… Помоложе буду.
— Шла бы домой. Отдохнула.
Смотрит на них светлыми, отцветшими глазками, в которых приязнь с хитринкой:
— Чего там не видала… Стены одни. Тут хоть на людях. Тучка — не медведь.
Звякает монета в ее стаканчике. Звякает другая.
— Очень вам благодарная, но можно без этого.
— Зачем же петь?
— А для удовольствия… Думала: всё уж, износилась, граждане-товарищи, докукую какая ни есть, — сняли катаракту с глаз и оживела. Мир просветился. Тьма рассеялась. Лица придвинулись. На что хошь сгожусь!
Взглядывает с торжеством, говорит с вызовом:
— Кто ломкий, а мы из пластинчатых. Согнут — выпрямлюсь, платьице себе спроворю, укладку сделаю, стану хорошиться, глазки строить… Тоже не худо!
Затягивает: «Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь…» Ая подпевает: «Я тучка, тучка, тучка…» Обезьянка лихо притоптывает тряпичной ногой, Ото-то шлепает по асфальту огромным башмаком, прихлопывает ладонями, выказывая лошадиные зубы: «Я тучи-ка… Тучи-ка…» Прохожие останавливаются, улыбаются, кидают монеты в стаканчик.
Попели. Повеселились. Собираются уходить, а старушка просит:
— Умыкните меня. Всё веселее.
Останавливаются.
— У вас внуки есть?
— Есть, — отвечает. — Даже телефон подарили — призывать на помощь, а я его отключаю… Так что? Станете умыкать?
Финкель говорит:
— Разве можно похитить чью-то бабушку? Уму непостижимо.
Идут есть мороженое — Ото-то на радость. Улыбчивая горбунья с обезьянкой шагает следом, не отстает.
— Бабуля, ты куда?
— Куда вы, туда и я.
Вопрос ставится на обсуждение.
— Возьмем? — спрашивает дедушка.
— Возьмем, — соглашается внучка.
— Мороженое… — беспокоится Ото-то. — На всех не хватит.
— Хватит.
— Мне вашего не надо, — гордо заявляет старушка, позванивая монетами в стаканчике. — Своего наработано. Зяма, муж мой, упреждал перед загулом: деньги и нервы полагается тратить.
Финкель повторяет задумчиво:
— Мир просветился. Тьма рассеялась… Не снять ли и мне катаракту?
А старушка в ответ:
— Порадуешься — всё увидишь. Опечалишься — себя разглядишь.
4
Возле кафе стоит стул.
На стуле примостился хмурый баянист, голову склонил набок, чуб свесив поредевший, небрежно растягивает мехи: «Буденный — наш братишка, с нами весь народ…»
Жарко. Солнце припекает. Женщина останавливается возле него, слушает, кладет монету в футляр от баяна, улыбается стеснительно:
— В память о дедушке…
В кафе благодать. Разложено под стеклом великолепие всяких сортов. Усаживаются за стол, смакуют ванильные, шоколадные, лимонные, клубничные шарики.
У окна дед с внуком. Оба упитанные, мордастые, с наслаждением потребляют огромные порции со вкусом вишни, персика, киви и пассифлоры. Дед приглядывается к ним, подходит:
— Честь имею, граждане товарищи!
Финкель отзывается:
— И мы имеем.
Простоват с виду, возможно, плутоват; мог бы затеряться на дворовой скамейке, среди игроков в домино, там он на месте. Глаза выпученные, шальные, сеточка нездорового румянца на щеках, из ушей торчат пучки сивых волос, которые не мешало бы укоротить. Из тех творений, довольных собой, что не знают преград на море и на суше.
— Женщина, — как на одесском привозе, прицениваясь к буракам с синенькими. — Вы меня, конечно, извиняйте, но я прерву ваше застолье.
Горбунья разрешает без любезности:
— Прерывай.
— Балабус, — как на том же привозе, — я вас узнал. Мы учились в одном классе и жили в соседних домах.
— Простите, но я вас не помню, — отвечает Финкель. — У меня плохая память на лица.
— Вы простите: она у меня хорошая. Вашу жену тоже помню. Интересная женщина, очень мне нравилась… — Смотрит на старушку: — Это были не вы.
Общая неловкость, но унять его невозможно.
— Сейчас вы меня припомните. Был диктант, и я написал слово «жеребенок» таким образом — «же ребенок». Доказывал потом: «Это же ребенок», а мне поставили двойку.
— Как же, — улыбается Финкель. — Такое не забывается.
— Вот видите! Учительница сказала: «Ты плохо начинаешь, Яша», а я ответил: «Зато хорошо закончу». Кто думал, что это произойдет в Иерусалиме?
Щелкает каблуками:
— Майор Финтиктиков. В отставке майор и в отставке Финтиктиков. Что скажете о моей фамилии?
— Редкая для еврея. Однако не хуже прочих.
Торжествующе:
— Вот!.. С ваших бы уст да в Богово ухо. А внук сказал: «Чересчур длинная фамилия. Бессмысленная трата букв», решил укоротить. Фин, Зеев Фин. Тут уж я возмутился: «Вей из мир!.. Фин! Что за Фин?! С двумя „н“ на худой конец?» — «Зачем, — говорит, — с двумя? С одним достаточно». — «Фин! — кричу. — Огрызок какой-то от Финтиктикова… Обобрал! Обкорнал отца, деда с прадедом, я не переживу!..» Тогда он поменял фамилию на Цимхони. Потому что не ест мяса.
— Да, — соглашается Финкель, — не простой случай.
— Вы понимаете! — ликует. — Вы меня понимаете!.. Я ему говорю: «Цимхони по-нашему — Вегетарианцев, еще больше букв в слове». Внук отвечает: «Я не живу по-вашему».
Спрашивает:
— Не поменять ли и мне фамилию? Заодно с ним? Бывший Финтиктиков, ныне майор Цимхони… Но я люблю мясо. Особенно курицу. Что посоветуете?
Бурно хохочет. Слеза пробивается от смеха в выпученном глазу.
— Видали? Нет, вы видали? Чуть что, глаза мокреют. «Финтиктиков, — говорили в полку, — не быть тебе генералом. Слезлив не по чину». А я отвечал: не по чину обрезан.
Клетчатые, в синеву, панталоны коверного в цирке, широкие и короткие, клетчатая шапка с козырьком и оранжевым помпоном: выйти на манеж, заверещать пронзительно до дальней галерки: «Здравствуй, Бим!», шлепнуться носом в опилки, чтобы заалел на потеху зрителей.
— Вас не удивляет мой наряд? — продолжает бравый отставник. — Отдыхаю после мундира, погон с портупеей, казенных гаткес под брюками, которых стыдился в дамском обществе. Отдыхаю сознательно и бесповоротно: чего стесняться? Недаром говорил мой шофер: однова живем.
Излишки живота сползают с туловища, обвиснув над брючным поясом, в глубинах голубой, в разводах, рубашки. Зубы белые, крепкие, не иначе вставные. Бритая наголо голова, спереди чубчик.
Старушка интересуется:
— Ты у кого стрижешься?
Изумляется:
— Вы заметили? Нет, вы заметили? Это же «бритый бокс». Единственный «бритый бокс» на всю страну! Мастер старенький, руки трясутся: бреет по волосу, потом против волоса, денег с меня не берет. «Ради прежних утех, — жмурится. — Сладостных ради переживаний. Еще бы „Шипром“ освежить, да где ж его взять? В войну тоже не было „Шипра“. Весь выпили».
Снова хохочет.
— Идн, назначаю вам свидание. В этом кафе. Бли недер. Не зарекаясь. Посидеть, вспомнить былое. Мастер советует, у него опыт: «С клиентом полагается беседовать, больше заплатит. С дураком говори по-дурацки. С умником продержись пару минут».
— Пару минут, — повторяет Финкель, давая понять, что разговор закончен. — Больше и нам не осилить.
