— Если бы на то была воля Божья, — сказала она, — чтобы мужчины рожали, то вы не были бы такими эгоистами.
Матео Асис поднял с полу презерватив и трусы и направился в ванную; презерватив он выбросил в унитаз. Он умылся, стараясь глубоко не дышать: любой запах сейчас, на рассвете, был запахом Норы. Когда он вернулся в комнату, она уже сидела на кровати.
— В один прекрасный день, — сказала Нора Хакоб, — мне осточертеют эти игры в прятки и я расскажу всем обо всем.
Он посмотрел на нее только тогда, когда полностью оделся. Вспомнив, что груди у нее обвисшие, она, не переставая говорить, закрылась простыней до самого подбородка.
— Ну когда же, — продолжала она, — когда мы будем завтракать в кровати и любить друг друга до самого вечера?! Сейчас я готова на самое себя вывесить анонимку.
Он от души рассмеялся.
— А как там старый Бенхаминсито, одной ногой уже в могиле? — спросил он.
— Представь себе, — ответила она, — ждет, когда умрет Нестор Хакоб.
С порога он, прощаясь, помахал Норе рукой.
— Постарайся приехать в сочельник, — попросила она.
Он пообещал. Пройдя на цыпочках через двор, открыл ворота и вышел на улицу. Несколько мелких холодных капель упало на лицо и руки. Когда он подходил к площади, кто-то крикнул:
— Стой!
Карманный фонарик ослепил глаза; Матео Асис отвернулся.
— Ни хера себе! — воскликнул невидимый за лучом фонаря алькальд. — Вы только посмотрите, кого мы встретили! Уходишь или возвращаешься?
Фонарик погас, и Матео Асис увидел алькальда, а вместе с ним трех полицейских. У алькальда было свежевыбритое и умытое лицо, за спиной на ремне висел ручной пулемет.
— Возвращаюсь, — ответил Матео Асис.
Алькальд подошел ближе — посмотреть на часы при свете уличного фонаря. Было без десяти пять. Сделав горнисту-полицейскому знак играть отбой комендантского часа, он подождал, пока не умолкнет труба, — звуки горна внесли ноту грусти в начинающийся рассвет. Потом он отпустил полицейских и вместе с Матео Асисом пошел через площадь.
— Ну вот и все, — сказал он. — С анонимками покончено.
Однако в голосе звучало больше усталости, чем удовлетворения.
— Анонимщика поймали?
— Пока нет, — сказал алькальд. — Но я только что закончил последний обход и могу заверить, что впервые поутру не было ни одной анонимки. Стоило только прищемить хвост!..
Они подошли к дому Асисов, Матео прошел вперед — привязать собак. В кухне потягивалась прислуга. Когда вошел алькальд, посаженные на цепи собаки встретили его отчаянным лаем, но вскоре угомонились и стали миролюбиво подпрыгивать и лениво зевать. Выйдя на кухню, вдова Асис увидела: мужчины сидят и пьют кофе. Уже рассвело.
— Ну что же, — сказала вдова, — мужчина-жаворонок — хороший хозяин, но плохой муж.
Вдова шутила, но на ее лице были видны следы бессонной и мучительной ночи. Алькальд ответил на приветствие и, подняв с полу ручной пулемет, повесил его на плечо.
— Пейте, лейтенант, кофе сколько хотите, — сказала вдова, — но оружия в мой дом не приносите.
— Ну что ты, — с улыбкой сказал Матео Асис. — Тебе нужно попросить у алькальда винтовку и с ней пойти на мессу. Неплохо?
— Чтобы защититься, мне эти штуки не нужны, — парировала вдова. — На нашей стороне — Божественное провидение. Мы, Асисы, — серьезно добавила она, — почитали Бога еще тогда, когда на много лиг вокруг не было ни одного священника.
Алькальд стал прощаться.
— Нужно отоспаться, — объяснил он. — Такая жизнь не для христиан.
Распугивая кур, гусей и индюков, уже забредших в дом, он направился к выходу. Вдова стала выгонять птиц. Матео Асис пошел в спальню, принял душ; переодевшись, снова вышел из дому и стал седлать своего мула: братья уехали на рассвете.
Когда сын снова появился во дворе, вдова была занята птичьими клетками.
— Запомни, — сказала она ему, — одно дело — беречь свою шкуру и совсем другое — уметь давать от ворот поворот.
— Он зашел только выпить чашечку кофе, — сказал Матео Асис. — Мы шли вместе и разговаривали и даже не заметили, как оказались здесь.
Стоя в конце крытого перехода, он смотрел на мать, но она, заговорив снова, к нему не обернулась. Казалось, она обращается к птицам.
— Больше я тебе об этом говорить не буду, — резко сказала она. — Но никогда впредь не приводи ко мне в дом убийц.
Наконец она повернулась к сыну и спросила напрямик:
— А где ты, собственно, шлялся?
* * *
В это утро судье Аркадио даже в незначительных событиях повседневной жизни чудилось что-то зловещее.
— У меня болит голова, — сказал он, пытаясь как-то объяснить жене свое состояние тревоги.
Утро выдалось солнечное. Впервые за несколько недель даже река не выглядела угрожающе и от нее перестало разить сырой кожей. Судья Аркадио направился в парикмахерскую.
— Правосудие, — встретил его парикмахер, — хромает, но приходит.
Пол в парикмахерской был до блеска протерт керосином, а на зеркала нанесен слой свинцовых белил. Пока судья Аркадио усаживался в кресло, парикмахер полировал зеркала тряпкой.
— Понедельники не должны существовать, — сказал судья.
Парикмахер начал его стричь.
— Но ведь виноваты воскресенья, — возразил он. — Не будь воскресений, — уточнил он, — не существовали бы и понедельники.
Судья Аркадио закрыл глаза. На этот раз, после десятичасового сна, бурных любовных утех и долгого лежания в ванне, ему не в чем было упрекнуть воскресенье. И все же понедельник оказался тяжелейшим. Когда башенные часы пробили девять и сразу вслед за этим в соседнем доме послышалось стрекотание швейной машинки, судья Аркадио содрогнулся еще от одного знамения: безмолвия улиц.
— Это город-призрак, — сказал он.
— Но ведь вы и хотели, чтобы он был таким, — возразил парикмахер. — Раньше в понедельник к этому времени я, как минимум, обслуживал уже шестого. Сегодня же воздаю хвалу Богу, что хоть вы пришли.
Судья Аркадио открыл глаза и на миг задержал взгляд на отраженной в зеркале реке.
— Вы-ы? — протянул он. И спросил: — Кто это мы?
— Вы, — неопределенно ответил парикмахер. — До вас этот городок был, конечно, такое же говно, как и все остальные. Но сейчас он хуже всех.
— Ты мне говоришь это, — возразил судья, — потому, что знаешь: я к этим сволочным делам не имею никакого отношения. А ты бы осмелился, — спросил он совсем незлобиво, — сказать то же самое лейтенанту?
Парикмахер согласился, что нет.
— Но знаете ли вы, судья, что значит вставать по утрам с ощущением, что сегодня тебя непременно убьют? И так проходит десять лет, а тебя все не убивают…
— Не знаю, — согласился судья Аркадио, — да и знать не хочу.
— Молите Бога, — сказал парикмахер, — чтобы вы этого никогда и не узнали бы.
Судья опустил голову. После долгого молчания спросил:
— Знаешь что, Гуардиола? — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Лейтенант начинает обживаться в городке. И с каждым днем он это делает все более основательно, поскольку открыл для себя одно удовольствие, из-под власти которого он не сможет освободиться никогда: мало-помалу, без особого шума, он богатеет.
Парикмахер слушал его не проронив ни слова, и судья наконец подытожил:
— Бьюсь об заклад, что на его счету больше не появится ни одного убитого.
— Вы так думаете?
— Ставлю сто против одного, — настаивал судья Аркадио. — Для него сейчас нет дела выгоднее мира.
Парикмахер закончил стрижку, откинул спинку кресла назад и молча сменил простыню. Когда он заговорил, в его голосе чувствовалось замешательство.
— Странно, что это говорите вы, — сказал он, — и странно, что вы это говорите мне.
Если бы он мог сейчас это сделать, то судья Аркадио пожал бы плечами.
— Я это говорю уже не первый раз, — уточнил он.
— Но ведь лейтенант — ваш лучший друг, — сказал парикмахер.
Он заговорил тише, его голос стал напряженным и доверительным. Он принялся старательно изображать человека, целиком погруженного в работу, и от этого на его лице возникло выражение как у неграмотного, которому нужно расписаться.
— Скажи мне вот что, Гуардиола, — обратился к парикмахеру судья Аркадио с ноткой торжественности в голосе. — Что ты думаешь обо мне?
Парикмахер начал его брить. Прежде чем ответить, он на мгновение задумался.
— До сих пор, — сказал он, — я думал: вы — человек который знает, что уйдет, и хочет уйти.
— Можешь продолжать думать так и дальше, — улыбнулся судья.
Он позволил себя побрить, как бы, наверное, позволил себя и обезглавить, — с таким же мрачным равнодушием. Судья по-прежнему не открывал глаз, а парикмахер натирал его подбородок квасцами, пудрил его и смахивал с его одежды остатки волос мягкой щеткой. Снимая с шеи судьи простыню, он сунул ему в карман рубашки листок.
