«Фейерверкеры» выдохнули. Те, кто любил Колпакова, с почестями возложили мысленные венки на место в шеренге, где он только что стоял. Те, кто его недолюбливал, отделались чётным числом одуванчиков — не миниатюрными копиями подсолнухов, а обгрызенными серыми глобусами, с которых под порывами ветерка десантировались две трети парашютистов.
Кстати, Колпаков жив и здоров. Мы с ним земляки, читатель, и буквально вчера разговаривали по телефону.
— Лис, чё там в Абакане творится? — спросил он. — Ни фига СаШа (Саяно-Шушенская ГЭС) дала!
— Чё, чё — бегут, — ответил я. — Хлебом, спичками, мылом затариваются и ноги делают. На заправках — очереди.
— Через нас бегут. Я с напарником на смене, запарился уже (Колпаков работает в ГИБДД). Чё по телеку толмачат?
— Тело плотины не задето.
— По любой — врут. Думаешь, приплыли?
— Говорят, что нет.
— Ага, как с Чернобылем. Но пусть лучше врут, — согласен? Я бы врал, чтоб без паники, а то вообще, — да?
— Да, так лучше… Колпак, ты разговорам по сотовым не верь. Всё равно никто толком ничего не знает.
— Я и не верю. Чё мне верить, если я до тебя кое-как дозвонился. Перебои. Вся Хакасия на трубках… Чё думаешь делать?
— Остаюсь в городе.
— Я тоже. Жену с ребёнком сплавлю, а сам останусь.
— Уж не мародёром ли? — рассмеялся я.
— Им самым, — расхохотался в ответ Колпаков. — Буду, как дед Мазай, зайцев в магазинах ловить и сажать.
— В лодку?
— Туда, туда.
— Блин, опять понаплыли тут. Как саранча. Заколебали уже.
— Чё злишься-то? Работы привалило?
— Да не работа! Чё бегут-то так?
— Детей спасают, чё.
— Тут до фига, кто себя спасает! Как будто ценные весь п…ц!
— Ну и чё такого?
— Да ни хрена! Ты их лица видел?
— Ну видел и чё?
— Ты уверен, что у нас всё нормально с такими лицами? Такие все маленькие, скукоженные лица у баб. У мужиков такие же, только с понтом на спасателей семей. Смазанные у них лица сегодня, никакие. У всех сотовые в руках. Типа, мы тут не тупо бежим, а бежим, владея последней информацией, хотя никто ничего не знает путём. Типа, это подвиг — бежать с последней информацией! А если б знали, чё почём, ещё хуже было бы! Начали бы глотки друг другу грызть за место в шлюпке! Они не достойны информации. Никто! Ни жить, ни умирать, ничего толком не умеем, всё через одно место. Хрен им всем! Выстоит СаШа. Ради того только, чтобы нам всем стыдно было.
— Уверен.
— Отбой, Лис.
— Отбой.
В общем, от женоподобного, мягкого, уравновешенного и сдержанного Колпакова, которого я знал в части, не осталось и следа.
Войдя в поворот юзом, Колпаков почувствовал мягкий и пушистый удар в лицо. Это была шапка заждавшегося Саркисяна.
— Кузя, ты посмотри на них, — начала закипать армянская кровь у омича во втором поколении. — Они медленнее черепах! Пока он прибежал, прошла зима, весна, осень, лето. Я успел вспахать огород, посадить картошку, протяпать её, окучить и вырыть. И тут является Колпак на всё готовенькое! Является пожрать!
— Армян, ну чё ты как маленький?
— Я для них всё, а они для меня — ничего, — обиженно произнёс Саркисян, на сто процентов уверенный в том, что он действительно для них всё, а они для него — ничего.
— Товарищ старший сержант, рядовой Колпаков по Вашему приказу прибыл, — тихо напомнил о себе Колпаков.
Кузельцов произвёл резкое движение головой в сторону, какое делает футболист в борьбе за поданный с углового удара верховой мяч. Это могло означать только одно: забейся куда-нибудь, Колпаков.
После красноречивого жеста Кузельцова курсанта сдуло из курилки волшебным ветром. Стихия была необычайно сильной и попутной. Видно, происходила она от того шторма, который помог Колумбу открыть Америку, или же того урагана, который опустил домик Элли на голову Гингемы. Словом, пронеся Колпакова на север метров шесть с половиной, ветер резко принял вправо, на Японию (по-научному повернул на восток), и доставил курсанта на его место в шеренге, засыпанное мысленными венками и одуванчиками.
— Саня, я влюбился, — так тепло произнёс Саркисян, что весна почувствовала себя дрянью, услышав такое и не наступив. — Небо, оно же ведь, оказывается, синее-пресинее, а не синее.
— Я бы даже сказал — в розовом цвете, — пошутил Кузельцов.
— Смеёшься?.. Ты бы видел её.
— Ты о Машке, поди? Армян, она же…
— Ты чё хочешь сказать, что она некрасивая, что ведёт себя как-то не так? — гневно перебил Саркисян.
— Нет, она красивая, да. Но она, как бы тебе сказать-то? Она… безотказная что ли, если можно так выразиться.
— Заткнись, я ничего не хочу знать! — зажав уши, вскричал Саркисян, и на его лице появилась гримаса боли.
— Всё, всё — успокойся, — взяв друга за плечи, произнёс Кузельцов. — Я имел в виду, что безотказность в каком-то смысле тоже хорошее качество, если смотреть не предвзято.
— Сволочь!.. Сволочи, я знаю, что вы думаете о ней!
— Да-да, у меня просто несовременные подходы. Машка, она действительно.
— Мария!!!
— Мария, Мария. Не блажи только.
— Ты ей в рот давал! Вы все! Вы, вы!
За время короткого диалога смех уже успел исстрадаться в груди Кузельцова, как евреи в египетском плену, и просил исхода. Сержант покраснел от натуги. Саркисян щеголял ему по рёбрам без приложения рук. Когда весёлые предательские всхлипы вот-вот должны были начать самопроизвольно выбрасываться из Кузельцова толчками, он заставил себя подумать о плохом. С энтузиазмом взялся он хоронить родственников. Любимые тётки оказались не такими уж и любимыми, как ему представлялось, и Кузельцов за неимением времени и сил противостоять хохоту, просто вынужден был оставить в живых и племянницу, и трёх двоюродных братьев, и дядьку с Нижнекамска, и двух бабок, и деда-ветерана, и даже отца с сестрёнкой Дашенькой. После тёток он, недолго думая, отправил в досрочную могилу родную мать. Не дав себе передохнуть, Кузельцов для усиления горя молниеносно воскресил убиенных им тёток, чтобы на фоне смерти матери всеобщая жизнь казалась преступлением, а потом, что называется, до кучи похоронил себя за оградой кладбища, как самоубийцу. Сработало.
— Базар фильтруй, — напал Кузельцов. — Ей никто не давал! Её даже никто не трахнул! Может, ты её, сволочь, поимел?!
— Сань, ты не гонишь[63]? — схватил друга за грудки Саркисян.
— Слухам поверил. Всё, я теперь с тобой в разведку не ходок.
— Так я ж не с разведвзвода вроде.
— Так говорят просто, нерусь, — пояснил Кузельцов и махнул рукой: «А-а-а, чё тебе объяснять? Один чёрт не поймёшь, в диаспоре надо меньше ошиваться».
— Сам ты нерусь, — обиделся Саркисян. — Чуть что, так сразу нерусь.
— Я, может, сам почти в неё втюрился, а теперь всё — нельзя! Потому что ты мне друг… был.
— Не был — есть! Саня, не был — есть! Мы их всех заткнём, — да?
Кузельцов вскинул брови, но твёрдо кивнул в знак согласия.
— И взводного с «махры»? — нажимал Саркисян.
— Дизель так дизель, чё теперь.
— Спасибо, Сань. Я ведь понимаю, кто она. Она даже не за бабки… Ей нравится.
— Что?! — оторопел Кузельцов от такого поворота. — Ах, ты! Нет, ну ты!
— Но ты ведь тоже!
— Нет, ты пацана что ли во мне увидел?! Я за блядь, за шалаву последнюю подписался, на которую ты — ты запал! Она мне никто, а я за неё в дисбат!.. Ну, всё. Она мне сестра теперь, и ты поимеешь её только после свадьбы. Только когда я разрешу!
— Это моё личное дело, — заявил Саркисян.
— На тебя заведут личное дело, если ты к ней прикоснёшься. Всё-всё, ты любовь свою продал, ты и меня — ты всех теперь продашь! У тебя не хватило смелости посмотреть правде в глаза. Ты не сказал: «Она шалава, ну и что? Я всё равно люблю её». Ты трус и эгоист, Ара… Герц, сделает то, что надо сделать, чтобы ты пошёл в увал. Сделает. И я хочу, чтобы она послала тебя. Она большего достойна. Базар окончен.
Бормоча «надо же — повёлся, как пацан», Кузельцов направился к колонне. Опустив голову, Саркисян поплёлся за другом.
Вдалеке, на плацу, расходился в песне пехотный запевала, прозванный дядей Стёпой за высокий рост.
— Батарею поведу я, — обратился Кузельцов к своему замкомвзводу Котлярову, глядя на плац.
— А чё так? — спросил Котляров, старший сержант с вкрадчивыми кошачьими манерами и каким-то не по-мужски размытым, как некачественная фотография, характером.
— Надо, — буркнул Кузельцов, не желая вдаваться в объяснения, и подумал про Котлярова: «Хоть бы уж сволочью был, а то ни то, ни сё, стоять рядом западло».
— А то я могу, комбат здесь, — подлизался Котляров, хотя понимал, что это лишнее.
— Батарея! — пропустив мимо ушей реплику Котлярова, обратился Кузельцов к колонне. — Слышите, как поёт этот пидор с «махры»? Чё там говорить — здраво поёт. Задиристо поёт, как петух спозаранку, высоко, как кастрат, поёт. Но яйца с хреном у него есть, иначе не призвали бы. Значит, он талант. И всё-таки ему чего-то не хватает. Чего, интересно?
— Мозжечка! — весело резанул кто-то из последних рядов.
