— Копает, — подумал Герц и произнёс упавшим голосом: «Не понимаю, о чём Вы».
— Вот теперь реальный вымирающий мамонт, которого так и хочется добить, чтоб не мучился, — сказал Кузельцов, и Герц выдохнул с облегчением. — Но всё равно что-то не так. Вот только что — не пойму. Может, ушей у вас не хватает? Ну точно не хватает. А, Фань?
— Безуховы. Как положено.
— Вижу, что не Ростовы. Значит, дело не в ушах… В хоботах! Какие-то они у вас чересчур гофрированные, как прямо шланги в душах. Как думаешь, Павлуха?
— Хоботы как хоботы, товарищ сержант, — прозвучал ответ.
— Нда, хоботы как хоботы… Ага, ага. Теперь всё ясно. Дело в…
Кузельцов вперился в Павлушкина и взял МХАТовскую паузу. И тут Павлушкин совершил непростительную оплошность. Его рука машинально схватилась за карман кителя, в которой лежал военный билет. Парень почему-то подумал, что Кузельцов захочет сравнить номер, выбитый на противогазе, с номером, записанном в документе. Естественно, у сержанта и в мыслях не было ничего такого, однако, в движение подчинённого он вцепился, как бульдог в руку жертвы, и начал медленно перебирать челюстями с намерением добраться до шеи и перегрызть сонную артерию.
— Чё у тебя в кармане? — спросил сержант.
— Военник.[60]
— Ясен пень — не ириски. К осмотру! — Павлушкин передал сержанту военный билет. — Какой-то он у тебя красный, боец. Мне кажется, что ему за тебя стыдно. Или он у тебя коммунист? Ты же у нас из Шушенского, там все ленинцы, сам говорил.
— Говорил, правда. У нас Ленин в почёте. Благодаря Ленину, аэродром в Шушенском построили, всякие делегации с подарками приезжали.
— Короче, военник у тебя красный по убеждениям.
— У меня он тоже социал-демократ, — ввязался Герц.
— Тебя сейчас кто-нибудь спрашивал, обезьяна? — задал вопрос Кузельцов.
— Никак нет, — ответил Герц.
— А хули лезешь не в свои сани?
— Так мои вроде. Выслушайте, пожалуйста.
— По делу?
— Так точно.
— Валяй тогда.
— Коммунизм — это не так уж и плохо. Только нам надо было строить не материальный, а духовный. Я бы тогда в 17-ом сам стал красноармейцем. То есть красногражданцем. Если коммунизм духовный — в армии нет необходимости.
— И это называется по делу? — сказал Кузельцов.
— Ну, не совсем, конечно, хотя…
— Совсем, обезьяна, — перебил Кузельцов. — Совсем не по делу. Ни про Павлуху, ни про армию… Как это армия не нужна? Нас бы уже в 18-ом оккупировали, если бы её 23 февраля не учредили.
— А интервенты? Японцы, белочехи.
— Но по истории мы уже успели руки набить, убивая своих, — так? — произнёс Кузельцов и победоносно улыбнулся, как будто гордился тем, что народ вот так вот мудро успел подготовиться к иноземному вторжению. — Мы уже натренировались друг на друге женатыми патронами и шашками не из дерева. Не, а чё? Какие, к чёрту, братья, когда тут старый мир с новым бодается?! Какое, на фиг, настоящее, когда прошлое с будущим бьётся? Не рыпайся, короче.
— Что-то есть в Ваших словах, — согласился Герц. — Россия показала, как можно ни за что не цепляться ради Туманности Андромеды. На это была способна только сверхнация.
— Не умничай, — сделал замечание Кузельцов. — Обгадилась потом твоя сверхнация, когда все друг друга закладывали, как видики в ломбард.
— Отсутствие реакции на полный беспредел — не трусость, а высшее проявление мужества, смирение, которое Христос пропагандировал, — загудел в противогазе Герц и подивился, эка его занесло. — Братья? Чёрт с ними! Вера? Пережиток! Перестав цепляться за мораль и нравственность, Россия преодолевала саму себя и готовилась к прорыву. Надо было только до основания! — Стёкла в противогазе Герца запотели. — До земли под фундаментом! За воровство не сажать, а награждать. Ложью гордиться, как правдой. А потом посмотреть. Вдруг бы что-нибудь получилось.
Кузельцов без размаха, накоротке ударил Герца в солнечное сплетение. Курсант скорчился и повалился на пол. Сержант присел на корточки рядом с подчинённым и произнёс:
— Много текста, боец… Обиделся?
— Никак нет, — откашлявшись, ответил Герц. — Заинтересовался.
— Я тебе заинтересуюсь… Павлуха, тебе жалко товарища? — спросил Кузельцов, не отрывая взгляд от Герца.
— Не сильно-то, — выпростав рот из противогаза, ответил Павлушкин. — Он больше жестокий, чем Вы.
— Смело, Павлуха, ценю. А не боишься, что сейчас рядом с ним ляжешь?
— Мне не привыкать. От Вас этого и жду. Вы редко неожиданно. Да и не убьёте. А Герц загадочный, он и грохнуть может, если решит, что так надо. В нём столько мыслей, сколь микробов под ободком унитаза; не нашего, конечно, — гражданского. Мутный он. Мечется. Главное, чтоб ни в чём не определился твёрдо, а то — хана. Он теперь мысль, за которую Вы его воздуха лишили, сто пудов холить начнёт, я его знаю. Он даже сейчас не обиделся, что мне его не жалко. Может, правду так думает, о чём базарил, может, Вас испытывал, может, повыпендриваться перед Вами решил, потому что Вы не дурак, вышка[61] же незаконченная у Вас. Можете оценить, короче.
— Мелко плаваешь, Павлуха, когда обо мне рассуждаешь, — произнёс Герц.
И так захотелось Александру сказать, что вся эта свистопляска мыслей затеяна только для того, чтобы отвлечь внимание Кузельцова от его расследования, что заломило в груди.
— Я сам мелкий, — с традиционной честностью признался сам себе Герц. — В одобрении нуждаюсь, в похвале, люблю быть хорошим и загадочным. Нет, ну чё я мучаюсь из-за этого? Ну все же так, абсолютно все. Неужели кто-то может действовать на бескорыстной основе? Святые? Нет. Они прежде всего о собственной душе заботятся, прежде всего собственную душу стремятся спасти, а чужие — только по ходу дела. Преступник, может, и тот честнее перед самим собой. Он зачастую живёт только для себя и знает, что живёт только для себя, и в действиях его никакой лжи перед самим собой, как у тех же старцев. Мысль преступника такая, какая она есть. Животная, но прямая, честная и открытая. И ведь хочешь альтруистом стать, а не получается. Обязательно вопрос себе задашь: «Для чего помог, спас, выручил?» И честно ответишь: «Для одобрения со стороны, для спасения души или ещё чего-нибудь». И хоть честно признаешься, что корысть была, а легче не станет. А начнёшь гнать эти мысли, запрещать им являться, говорить себе, что следует помочь человеку просто так, то и действовать не пожелаешь, потому как перед поступком воспламениться надо. Страшно воспламениться. Сильная мотивация нужна, чтобы добровольно проглотить телом пулемётную ленту, как Матросов, или вон Павлушкина выручить. Тут отдачи ждёшь, как после стрельбы из автомата. Есть котлеты, спать с женщинами, пить водку мы готовы на бескорыстной основе, а вот за других встать…
И всё-таки люди не так уж плохи, если не с чёрного, а с парадного хода зайти. В нашей природе стремление к доброте и правде заложено, потому что только исчадья ада, каких мало, не ищут себе оправдания после преступления. Выгораживание себя перед самим собой есть завуалированное желание стать лучше и чище. Украдёт вор, но не успокоится в собственной грязи, начнёт оправдание себе искать. Это первая ласточка, предвестница весны, которая может как наступить, так и не наступить, но всегда есть шанс, что наступит. «Это всё среда, голодное детство, отец-пьяница, отсутствие работы, олигархи, чиновники, политика, а то бы я не крал и человеком был», — говорит себе вор и накрывается всем этим с головой, потому что в душе ему, один чёрт, зябко и страшно. И этот страх далеко не от присутствия рядом ментов и законов.
И монахи часто не лучше воров и убийц. Мало кто из них готов перейти в мир иной сию же секунду, потому что грешны в мыслях так же, как воры и убийцы — в действиях. А на небе нет разделения на мысли и действия, там материальные и духовные субстанции справедливо уравнены в правах. С мыслью сложнее справиться. Она вылетела — и всё. Захотел переспать с женщиной равно переспал, Христос всё чётко обозначил.
Эти мысли пронеслись в голове Герца лихим кавалерийским полком и полком прямо Чапаевским, потому что много в них было революционного и смелого, но и немало по-мужицки безграмотного и скороспелого.
Между тем Кузельцов не забыл, что ему что-то не нравится. Конкретику он продолжал искать в тощей, как советская сберкнижка, книге жизни — военном билете.
— У тебя тут всё слишком в порядке, — пролистав военный билет, заметил Кузельцов Павлушкину. — Герб, фамилия, номер, группа крови, рост такой-то, даже запись о прохождении дактилоскопической экспертизы имеется… Откатали, стало быть, пальчики на всякий пожарный?
— У всех откатывали.
— У меня не откатывали.
— Так Вы раньше призывались.
— Потому что моё поколение в дружбе с законом.
— Вы меня всего-то на полтора года старше, — простодушно улыбнулся Павлушкин.
— Не всего, а на целых полтора.
— К чему Вы клоните?
— К чистосердечному признанию, которое облегчает участь.
