Отменены по крайней мере на две тысячи шестой год…
* * *
Девятнадцатого ноября две тысячи шестого года исполнялся год содержания под стражей Виталика Нецветова. Дальнейшее продление сроков следствия было ещё возможно через Мосгорсуд, но следователю откровенно не хотелось возиться больше с этим делом — преступники были найдены, необходимые формальности на скорую руку соблюдены, раскрытое дело по особо тяжкой статье можно было передавать в суд и отчитываться об успешной работе.
В сентябре было составлено обвинительное заключение. Граждан Алексеева, Васильченко, Журавлёва и Нецветова следствие обвиняло по статье сто пятой Уголовного кодекса, части второй, пунктам ж, з, л. По сравнению с первоначальным обвинением Нецветова добавился пункт о группе лиц по предварительному сговору. Началось ознакомление обвиняемых с делом, завершившееся за несколько дней до истечения срока, и дело было направлено в Московский городской суд для рассмотрения по существу. Восемнадцатого ноября суд продлил содержание Виталика и его подельников под стражей ещё на полгода, и больше количество таких продлений закон не ограничивал.
Все четверо обвиняемых ходатайствовали о рассмотрении дела судом присяжных, и на первые рабочие дни после длительных новогодних праздников судом был назначен отбор коллегии присяжных по делу Алексеева, Васильченко, Журавлёва и Нецветова.
Виталик Нецветов шёл в этом списке по алфавиту последним.
Глава пятнадцатая. Судьба и суд
В середине декабря две тысячи шестого года в Москве на Триумфальной площади проходила первая крупная акция под маркой Марш несогласных.
Мэрия не согласовала шествие, организаторам пришлось согласиться на митинг, но рекламировали его всё равно как «марш» — и ещё как мероприятие «объединённой оппозиции».
В ту зиму снег выпал очень поздно, в столице его не было до середины января, и на слякотную Триумфальную, по-старому площадь Маяковского, стекались либералы и демократы всех мастей вперемежку с теми, кто называл себя левыми, но ненавидел Путина не за продолжение погружения в нищету большинства населения, не за отмену льгот и растущие тарифы ЖКХ, не за разрушение армии, промышленности и сельского хозяйства, а за мифическое «удушение свобод» и «свёртывание демократии».
Переводя с демократического на русский — на площадь собирались те, кого не устраивал темп всеобщей деградации, кто стремился её ускорить.
Но это стало очевидно позже, уже к весне, а некоторым не стало ясно и тогда, но, чтобы не забегать вперёд, скажем лишь, что в декабре шестого года, помимо целевой аудитории подобных мероприятий, на площадь пришло множество людей, не разобравшихся до конца в обстановке, а кто-то разобрался, но всё равно пришёл — постоять на краю площади и посмотреть.
Площадь была оцеплена, в прилегающих переулках стояли автобусы и «Уралы» со стянутым из регионов ОМОНом. Шагая по Тверской от метро «Пушкинская», Дмитрий Серёгин насчитал не менее десятка грузовиков с номерами 15 региона — Северной Осетии-Алании. В сером небе над площадью на малой скорости и малой высоте, почти над домами, описывал медленные круги чёрный вертолёт.
Люба, слегка простудившаяся накануне, наблюдала за происходящим с северной стороны площади, и ветер трепал полы её пальто. Справа она не выпускала из поля зрения мать, стоявшую за самодельным книжным развалом в числе прочих торговцев политической литературой.
Когда они только подходили к площади, протискиваясь через рамки металлоискателей, а митинг уже шёл и на трибуне надрывались ораторы, Ксения Алексеевна вполголоса сказала дочери:
— Демократы… Как в девяносто первом. Потрясающе. Как будто не было этих пятнадцати лет, а они снова на сцене. Только Ельцина не хватает. Не удивлюсь, если и придёт. И ещё в глаза людям смотрят…
Люба и Дима помогли ей разложить книги на лотке и пошли в толпу.
После первых двух ораторов, фамилии которых были на слуху в либеральном лагере, слово предоставили Сергею Маркину.
— Граждане! — кричал Маркин в микрофон. — Пришло время соединить наши усилия и выступить единым фронтом против Путина! Левые могут и должны послужить цементом в этой борьбе! Я протягиваю руку нашим союзникам по оппозиции и говорю — не бойтесь! Пропутинские СМИ пытаются создать у вас впечатление о левых как о пещерных сталинистах, готовых загнать всю страну в ГУЛАГ! Но посмотрите вокруг себя — разве здесь, на этой площади, вы видите последователей Сталина? Нет и ещё раз нет! Сегодняшняя левая молодёжь — это современные люди, как и западные левые…
— Докатился, — зло произнёс Серёгин и сжал зубы почти до хруста.
Маркин ещё что-то вещал про идеалы социальной справедливости, но Люба этого уже не слышала, потому что из толпы её окликнули по имени.
— Не узнаёте? — с неизменной лучезарной улыбкой к ней подошёл журналист Грей.
Несмотря на то, что со дня их мимолётной встречи в поезде прошло полгода, девушка вспомнила его почти сразу.
— Мартин? — спросила она. — Вы здесь? Освещаете мероприятие?
— И да, и нет, Люба. Я, конечно, напишу заметку для редакции, но дело не только в этом. Журналист — тоже человек и может иметь своё мнение. Мне, как и Вам, глубоко несимпатична путинская диктатура.
Люба хмыкнула.
— У меня своё мнение обо всём, — сказала она, делая упор на слове «своё» и давая собеседнику понять, что дистанцируется от большинства участников, — мне, как Вы выражаетесь, Путин несимпатичен, а откровенно я бы сказала — отвратителен, но мне не менее отвратительны те, кто на сцене. Я не вижу между ними большой разницы, — резюмировала она, слегка подёрнув острыми плечами под демисезонным пальто.
— Понимаю Ваше мнение, — мягко ответил Моррисон, — однако мне, человеку, воспитанному в западных традициях, с ним согласиться трудно. Надеюсь, и Вы не возражаете, что не для всех приемлемо Ваше мнение.
— Конечно, — ответила Люба, — однако Вы, как я понимаю, не являетесь гражданином России. Тем не менее, Вы считаете возможным участвовать в наших внутриполитических мероприятиях не в качестве журналиста?
— Я считаю себя гражданином мира, — парировал Моррисон.
— А я не признаю такого понятия, — сказала девушка, про себя подумав, что, возможно, отвечает ему излишне жёстко, — у каждого есть своя Родина, так или иначе.
— Тоже Ваше право, — не стал спорить журналист, — один из столпов западной демократии, приверженцем которой я являюсь, — безусловное право каждого на своё мнение и свобода слова. Люба, — перевёл он тему, — тогда, в поезде, Вы рассказывали о Вашем знакомом, арестованном за преступление, которого он не совершал. Эта история не выходит у меня из головы. Вам не удалось придумать, как её можно было бы развернуть, чтобы привлечь общественное мнение?
— К сожалению, — Люба внутренне напряглась, но старалась не подавать виду, — я рассказала Вам всё, что знаю сама. Очень жаль, что этого недостаточно, но врать я тоже не хочу…
— Судебный процесс уже начался? — спросил Моррисон.
— Должен начаться после Нового года, — ответила она. — Если вдруг всё-таки захотите освещать — это будет Московский городской суд. На Преображенской площади. Дело Нецветова.
* * *
Две тысячи седьмой год начинался для Моррисона неудачно.
Сразу после рождественских каникул, проведённых по традиции с семьёй в Англии, он направился в Брюссель, в штаб-квартиру НАТО.
Там его ждал крайне неприятный разговор.
Хотя сам Уильям полагал, что находится на верном пути и прилагает все возможные усилия к достижению цели, в Брюсселе считали, что он потерял напрасно целый год.
Более того, ему открытым текстом запретили тратить деньги налогоплательщиков на бесполезные, по мнению начальства, поездки в Среднюю Азию.
Разговор с начальством проходил на повышенных тонах, чего прежде никто и никогда не позволял себе в отношении Уильяма Моррисона.
Из всего, высказанного в его адрес, следовало, что Уильям чуть ли не единственный, персонально виновный в том, что нарушается график ликвидации диктаторских режимов, составляющих, по выражению Президента США Джорджа Буша, «ось зла».
Уильям хладнокровно выслушал несправедливую, по его мнению, критику в свой адрес и, ничем не проявляя своего раздражения, спросил о дальнейших инструкциях.
От него ждали жёстких и решительных действий.
Путь его снова лежал в Москву.
* * *
После всех проволочек в Мосгорсуде наконец начался процесс над бандой четверых неонацистов, как окрестила их жёлтая пресса, которую не интересовали такие тонкости, как презумпция невиновности и отсутствие вступившего в законную силу приговора суда.
«Московский комсомолец» и «Новая газета» опубликовали по паре статей о них. Один из сокамерников Виталика выписывал газеты, и в руки ему попал экземпляр с довольно короткой заметкой — впрочем, этого было достаточно. Перечитывая абзацы, написанные незнакомым человеком, но пышащие злобой в его персональный адрес, Виталик не то чтобы был огорчён — его это не настолько беспокоило, но порой ему казалось, что оскаленная звериная морда брызжет ядовитой слюной со страниц тонкой газетной бумаги.
