– Я все равно не понимаю, – снова говорит Геля.
Наверное, у нее в голове сейчас все путается. Так с человеком бывает в моменты сильного эмоционального напряжения. Перестаешь воспринимать самые элементарные вещи. И для того, чтобы Геля пришла в себя, я делаю в разговоре небольшой перерыв. Беру еще пару кофе, ананасовый сок, два пирожных, похожих на ежиков из белой глазури, не торопясь, вскрываю обертку и высыпаю в чашечку сахар, размешиваю его несколько дольше, чем требуется при такой процедуре, без надобности передвигаю пепельницу, тарелку, круглую подставку с цветными салфеточками и лишь после этого говорю Геле, что речь тут идет, в сущности, об очень личных моментах. Ты ведь, извини, даже раздеться, наверное, как следует не сумеешь. То есть, я, конечно, не сомневаюсь, что ты без колебаний можешь снять с себя все – не будешь капризничать, заставлять уговаривать, сделаешь это сама – в мгновение ока. Но ты, скорее всего, не сумеешь создать то очень острое ощущение, что на тебе ничего нет; ощущение обнаженности перед мужчиной – смелости, неуверенности, радости, некоторого смущения. Причем, чтобы все это присутствовало одновременно, и чтобы не только я, но и ты сама это чувствовала. Иначе не возникнет необходимого резонанса, секс не превратится в эротику, останется примитивным сексом…
Мне не очень нравится как я это говорю Геле. Такие вещи следует произносить отстраненно, даже несколько равнодушно. Так, как будто читаешь лекцию в аудитории. Мой же голос, мне кажется, излишне горяч, возбужден, в нем чувствуются внутренние вибрации, которые Геля несомненно улавливает. Он не расхолаживает ее, чего я собственно добиваюсь, а, напротив, усиливает нежелательные эмоции.
Геля несколько подается вперед и отвечает – тоже с какими-то горячими интонациями:
– Ты меня всему этому научишь…
При этом она как бы невзначай кладет свою ладонь на мою, два-три раза тихонько ее поглаживает, точно успокаивая и приручая, а потом захватывает мой указательный палец и довольно крепко сжимает его в кулаке.
Мне понятен смысл этого жеста. Среди молодежи считается, что если девушка поступает подобным образом, значит она тем самым выказывает свое согласие. Дальше ее можно не убеждать, сразу – вести. Однако на меня это никакого впечатления не производит. Мне лишь неловко, что его могут заметить с соседнего столика, и это, кстати, тоже свидетельствует, что мы пользуемся разными эротическими языками.
– Не надо, – говорю я, осторожно освобождая палец.
Геля мою ладонь все же не отпускает. Она прижимает ее к гладкой поверхности, будто мышь, готовую вырваться и убежать. Теперь ее пальцы обхватывают мне запястье, и она сдавливает его – в такт с биением пульса.
– Ты меня научишь, научишь, научишь, научишь… Ты меня научишь – всему, что умеешь…
Голос у нее заметно дрожит. Она всматривается мне в глаза как будто хочет загипнотизировать. И от этого нетерпеливого, пристального, слишком откровенного взгляда мне опять начинает казаться, что Гелино предложение вполне реально, что это так просто – начать новую жизнь, совершенно новую, в которой все будет иначе. Учесть все предыдущие глупости и ошибки. Оставить в прошлом нагромождения всяких муторных обязательств. Там был черновик, а здесь есть возможность переписать его набело. Мне вдруг начинает казаться, что, быть может, это – судьба, может быть, тот самый случай, который выпадает у человека только раз в жизни. И если я сейчас из нерешительности или сомнений отвергну его, то буду жалеть об этом до конца своих дней.
И Геля, наверное, тоже что-то такое чувствует. Она теребит мою руку и шепотом предлагает пойти к ней домой. Матери сейчас нет. Мы будем одни. Она вообще никогда раньше десяти-одиннадцати не возвращается.
– Пошли, пошли, поднимайся!.. – говорит Геля.
Я не выдерживаю и опускаю глаза. Кофе в чашечке черен, как будто преисполнен отчаяния. Полировка круглого столика отражает пятна декоративной подсветки. Тихо играет музыка, и еле-еле протискиваются сквозь нее неразборчивые голоса подростков.
Пауза становится невыносимой.
– Это невозможно, – наконец отвечаю я.
Геля молчит. Она даже не спрашивает – почему? А когда я, все-таки преодолев сомнения, вновь поднимаю глаза, неожиданно выясняется, что передо мной сидит уже совсем другой человек. Только что это была девочка, нервничающая и одновременно гордая тем, что впервые в жизни приняла такое ответственное решение, и вдруг, сразу же – женщина, которая предложила себя и получила отказ. У нее даже появляется что-то общее с Вероникой. Вероятно, все женщины в такой ситуации выглядят одинаково. Геля, по-моему, сейчас не столько обижена, как это с ней было раньше, сколько оскорблена до самой глубины сердца. Ничего другого, впрочем, ожидать было нельзя. Женщина по природе своей просто не в состоянии получить от мужчины отказ. Отказ здесь может получить только мужчина. Это он добивается женщины, а не наоборот. И если все же по каким-то причинам женщина такой отказ получает, для нее это именно оскорбление, простить которое невозможно.
Впрочем, Геля как настоящая женщина даже виду не подает, что оскорблена. Она вежливо улыбается (правда, улыбка у нее – будто приклеенная), небрежно кивает, точно мои аргументы ее убедили, и лишь сдержанно, тихим голосом просит, чтобы я не давал по этому поводу никаких объяснений.
– Все твои объяснения я уже слышала, – говорит она, глядя на меня с какого-то внезапно возникшего расстояния. – Пожалуйста, никаких объяснений больше не надо…
После этого мы разговариваем еще минут десять. Геля спрашивает, как прошла моя конференция, не было ли каких-нибудь неожиданностей? Я в ответ рассказываю ей о своем докладе и о дискуссии с сэром Энтони, и при этом отчетливо вижу, как глаза у Гели подергиваются пленочкой равнодушия. Что ей до депрессии европейской культуры? Что ей до кодирующих языков и методов политического зомбирования? Ее это интересовало, поскольку было сопряжено со мной, а теперь меня нет, и все эти темы сразу отпали.
Соблюдая приличия, она слушает меня некоторое время, а потом говорит, что, к сожалению, ей пора.
– Не провожай меня. Я – не домой. У меня еще – всякие там дела…
На улице она бодро спрашивает в какую мне сторону.
– А мне – туда, – и показывает, разумеется, в противоположную.
Затем она также бодро перебегает на другую сторону Загородного проспекта и перед тем, как свернуть, оглядывается и машет на прощанье рукой.
По дороге домой я обдумываю создавшуюся ситуацию. Несмотря на сегодняшние события, она представляется мне вполне очевидной. Я нисколько не обольщаюсь насчет своего успеха у Мариты Сергеевны. Я не супермен и не красавец-мужчина, от одного вида которого у женщин начинается легкое головокружение. Здесь все значительно проще. У Мариты Сергеевны действительно завершился определенный период жизни. Старые заботы исчезли, их уже нет, а новый смысл, который мог бы оправдывать существование, еще даже не брезжит. Найти его в сфере делового общения, ей, видимо, не удается. Люди, с которыми она там контактирует, скорее всего, ограничены чисто прагматическими интересами: расширение бизнеса, сделки, наращивание капиталов. Это – сугубо частные помыслы, не обладающие высоким значением. А ей хочется, чтобы смысл несколько выходил за рамки обыденности, чтобы он создавал горизонт, открывающий некую жизненную перспективу, чтобы возникало пространство, в котором можно существовать, и чтобы «эхо» этого горизонта преображало повседневный ландшафт. То, о чем мы дискутировали с сэром Энтони. Ей нужен смысл – выше себя. И персонификацию подобного смысла она видит во мне. Женщины вообще плохо воспринимают абстрактные истины. Им необходимо чисто земное, конкретное их воплощение в виде мужчины. Только тогда истина обретает для них черты реальности.
К тому же, сколько бы ни говорили сейчас о «постиндустриальном сознании», рожденным новым тысячелетием, об освобождении женщин, о разрушении догматической «тотальной тирании семьи» (мне не раз приходилось читать статьи на данные темы), все же ценности «традиционной морали», то есть тех «вечных правил», которыми женщина подсознательно руководствуется, по-прежнему существуют. Они никуда из нашей реальности не исчезли. Этот канон непрерывно транслируется самой жизнью. И сколь бы успешно женщина ни проявила себя в деятельностной или интеллектуальной сфере, без семьи, без детей, без мужа, она все-таки чувствует свою определенную недостаточность. Я нужен Марите Сергеевне, чтобы заполнить эту удручающую пустоту. Причем, перспективы у меня здесь не слишком хорошие. Как человек, сделавший себя сам, Марита Сергеевна не привыкла считаться с теми, кто от нее хоть сколько-нибудь зависит. Это сразу же чувствуется по ее командным повадкам. А поскольку зарабатывает она, естественно, намного больше меня, и, судя по всему, это положение в ближайшем будущем вряд ли изменится – разве что мне переквалифицироваться в какого-нибудь экстрасенса – то довольно скоро я окажусь у нее мальчиком на побегушках. Она сама не заметит, как начнет на меня покрикивать. Отсюда – неизбежный конфликт; отсюда – тягостные попытки урегулировать распадающиеся отношения. Попытки, которые заведомо обречены на провал. Мариту Сергеевну не переделаешь. Во всяком случае, это потребует такого количества сил, которого у меня просто нет. В общем, данный вариант совершенно бесплоден.
