Еще меньше я обольщаюсь насчет успеха у Гели. Здесь ведь та же самая персонификация смысла в определенном мужчине. Только у Гели это усиливается, во-первых, возрастными переживаниями, сейчас достаточно острыми, а во-вторых, личным кризисом, выход из которого она, как и всякая женщина, ищет в новой любви. Прогноз здесь тоже крайне неблагоприятен. Геля уже «проснулась». У нее вновь появилось внутреннее желание жить. Об этом свидетельствуют хотя бы те «горячие» интонации, что окрашивают ее голос; ее нынешняя эмоциональность, нервность, ее обида, разочарование. Не самые, разумеется, приятные чувства для человека, но по крайней мере – не безразличие прежнего «механического» существования. Смею надеяться, что я действительно внес сюда определенную лепту. Конечно, Геля, скорее всего, очнулась бы от беспамятства и без моей доморощенной терапии, просто под напором тех жизненных сил, которых в молодости – всегда избыток, но с другой стороны, вовсе не исключено, что как бы ни было «приземлено» и тривиально наше общение, именно благодаря ему, возможно, удалось избежать некоторых неприятных эксцессов. Впрочем, сейчас это не важно. Важно другое: если Геля каким бы то ни было образом и дальше будет со мной, все равно в каком качестве, это значения не имеет, то дистанция между нами, которая и образовывает нынешний «фокус эмоций», неизбежно, вопреки всякой разнице в возрасте, начнет уменьшаться. Через какое-то время она исчезнет совсем, и Геля с изумлением обнаружит некие странные вещи: что «врача», оказывается, еще самого нужно лечить, а «учитель» беспомощен и сам пребывает в растерянности перед жизнью. Для нее это будет сильнейшим разочарованием. Геле со мной станет просто не интересно. Наступит период «крушения авторитетов», в юности протекающий особенно бурно, и от прежнего уважения и влюбленности ничего не останется. Хорошо еще, если это преобразуется в спокойное равнодушие, с каким Геля станет ко мне относится, а если – в ненависть, в гнев, во вспышки не контролируемой обиды, как это происходит у Вероники? Во что тогда превратится наше общение? Нет-нет, ни за что, я совершенно не желаю испытывать это еще раз.
Вот примерно такие сейчас у меня мысли. Мне, конечно, жаль, что я никогда больше не увижу ни Гелю, ни Мариту Сергеевну. Я к ним привык. Они обе стали какой-то существенной частью моего личного мира. Без них я буду чувствовать в жизни тревожную пустоту. Собственно, я уже сейчас ее чувствую. Однако я также знаю, что другого выхода у меня нет. Все в жизни заканчивается, все имеет свой срок, свои временные пределы. И если уж что-то действительно выдохлось и завершилось, бессмысленно продлевать его бытие с помощью каких-либо ухищрений. Ни к чему хорошему это не приведет. Фантомы с кладбища прошлого уже никогда не обретут прежнюю жизненность. Они так и останутся пугающими фантомами, втискивающимися в круг живых и искажающими реальность. Ничего, кроме изматывающей тоски, они не приносят. Я это знаю по опыту. И тем не менее, возвращаться домой мне совершенно не хочется. Что я сейчас буду там делать? День сегодня на удивление солнечный, хмурая пелена истончилась, проглядывает сквозь нее хрупкая осенняя голубизна. Отчетливо выделяются на фоне ее – крыши, верхи брандмауэров, антенны, скопища чердачных надстроек. Давно у нас такого дня не было. Я останавливаюсь на набережной, которая в этом месте пустынна, и некоторое время смотрю, как уходит под мост гладкая, будто стекло, темная, ледяная, чуть выпуклая вода канала.
На следующее утро выходит статья, о которой меня предупреждала Вероника. Я покупаю ее в непрезентабельном газетном киоске неподалеку от Сенной площади. Нетерпение мое так велико, что я пытаюсь просмотреть материал прямо на улице. Однако погода сегодня, по сравнению со вчерашней, заметно испортилась: опять сыплется какая-то морось, обволакивающая лицо и руки, ветер налетает порывами – мне даже не удается перевернуть страницу, а многочисленные прохожие, торопящиеся по переулку к метро, довольно хмуро взирают на идиота, который загораживает им путь взбрыкивающей газетой.
В общем, статью мне удается прочесть только дома. И, наверное, это к лучшему, потому что чем дольше я вчитываюсь в мелкий газетный шрифт, для чтения, по-моему, совершенно не приспособленный, тем более сильные и неприятные чувства меня охватывают.
Начинается статья, впрочем, довольно спокойно. В первых двух-трех абзацах Выдра, чья подпись, как и ожидалось, красуется под материалом, говорит о большом значении конференции для современной российской социологии, о ее высоком международном уровне, обеспеченном организаторами, об актуальности обсуждавшихся на семинаре проблем и о признании, которое российская социологии начинает приобретать в этой передовой сфере науки. Все, надо сказать, абсолютно правильно. Конференция действительно продемонстрировала, что институт – и здесь, следовало бы вновь отметить административные заслуги Ромлеева – приобрел определенный авторитет в международных кругах. Возможно, несколько меньший, чем утверждает автор статьи, но все же вполне весомый и обладающий, это главное, серьезным потенциалом. Свидетельство тому – участие в конференции семи европейских стран, а также ученых из США, Канады и даже Австралии. Тут я с Выдрой совершенно согласен.
Далее она рассыпает многочисленные похвалы сэру Энтони, «выдающемуся представителю английской и мировой науки», который заложил основы, выдвинул концепции, образовал фундаментальное направление, организовал целую школу, в данном же случае – удостоил вниманием и оказал честь присутствовать. Причем, это тоже понятно. Выдре ужасно хочется получить приглашение хоть на какую-нибудь зарубежную конференцию. До сих пор, несмотря на все свои героические усилия, прилагаемые уже много лет, несмотря на статьи, интервью, выступления по радио и по телевидению, получить приглашение за рубеж ей так и не удалось. Все же для этого требуется нечто большее, чем газетные публикации. Странно, что от самой Выдры данное обстоятельство ускользает. И также понятно, почему, говоря о наиболее интересных докладах, сделанных на конференции, она даже вскользь не упоминает ни выступление Жени Милька, по-моему, наиболее существенное среди всех, ни сообщений, пусть несколько утомительных, но все-таки любопытных Решетникова и Зенчука, ни речи Нонны Галаниной, блистательно, по словам Авенира, суммировавшей итоги пленарного заседания. Они для Выдры просто не существуют. Кто такой Мильк? Всего лишь старший научный сотрудник. Кто такие Решетников и Зенчук? Не профессора и даже не имеют пока докторских степеней. Какой смысл о них говорить? Зато целых два обширных абзаца она посвящает докладам Рокомыслова и Семайло. Стратегия Выдры здесь считывается мгновенно. Ведь ни Женя Мильк, ни Решетников с Зенчуком, разумеется, не будут решать, кто поедет на следующую подобную конференцию. Они заняты собственными делами, ни к каким «высшим сферам», отношения не имеют. Однако если «мальтийская версия», о которой сейчас, наверное, шепчутся по всем углам, в самом деле станет реальностью, то и Семайло, и Рокомыслов несомненно войдут в состав оргкомитета. Как же без Рокомыслова, который большую часть времени тратит как раз на установление и поддержку своих международных связей, и как же без Андрона Семайло, всего себя отдающего кипучей общественной деятельности. Без них – никак. Без них российский оргкомитет не справится и с половиной работы. Я это говорю на полном серьезе. А где обязанности, там и права. Так что стремление Выдры обиходить нужных людей вполне естественно. Глядишь, и ее тоже включат в «мальтийскую экспедицию». У меня лично это никаких эмоций не вызывает. Эмоции начинаются, когда я перехожу ко второй части статьи.
Здесь Выдра разворачивается уже в полную силу. В первых строках она опять-таки делает реверанс в сторону администрации института, сообщая о большом интересе, который конференция вызвала в городе и о действительной актуальности многих исследований, представленных на обсуждение. Хорошо, что российские социологи все больше обращаются к реальным проблемам страны, это свидетельствует об их гражданской позиции и чувстве социальной ответственности. Данный пассаж предназначен, по-видимому, исключительно для Ромлеева. Выдра таким образом дает понять, что лично к нему она не имеет никаких претензий. Скепсис ее относится к другим докладчикам. В частности, удивление аудитории, сообщает Выдра, вызвало выступление одного из членов группы прикладной соционики, которая уже довольно давно существует в рамках нашего института. Бог с ним, что саму соционику вряд ли можно рассматривать как действительную науку; это скорее набор демагогических практик, используемых некоторыми «модными» ныне течениями в социопсихологии. Можно, в конце концов, согласиться, что какое-то рациональное зерно в соционике есть. Мы вовсе не отвергаем с порога никаких новых методов. Опасения вызывает лишь то странное направление, которое соционические исследования приобретают в указанной группе. Ведь «ностратическое кодирование», «обращение к архетипам», «детские языки» представляют собой, по сути, так называемые «зомбирующие технологии». Они предполагают полное подчинение пациента некоему управляющему «оператору» и внедрение в психику норм, ранее ей не присущих. Человек при этом утрачивает дарованную ему богом свободу, он становится куклой в руках всезнающих кукловодов.
