Баркас тут же, как кипеж поднялся — снялся с якоря и затарахтел, утекая. А фрицы еще для проформы попалили туда-сюда — по воде, по скалам — и попрыгали, кто успел, в море. А успели немногие: как долбануло — лодка на дно канула с креном и воем — от урагана в пробоине, хлобыстнула хвостовым стабилизатором по воде — и как не было; щепки только всплыли и кое-какой мусор закружился в воронках.
А тех, что на берег вскарабкались, партизаны тут же перещелкали: собрали всех в кучку и порешили разом.
Такой вот рассказ дед мне поведал.
А я и задумался. Крепко.
Вдруг слышу — бубенец мой звенит, аж заходится. Я бегом на причал — удило ходуном ходит, вот-вот с упора соскочит… Подсекаю, подматываю — чую: тяжело идет, не вываживается… В общем, потратился я порядком, пришлось в воду сигать — подсачиком-то я так и не обзавелся… Однако чудный пеленгас попался (мы его потом с дедом на углях в моей буржуйке оприходовали).
Возвращаюсь в кофейню с уловом. Вешаю рыбину на оконный крючок. Посетители кивают и цокают.
Закат тем временем догорел, только рыжими перистыми лоскутами еще кое-где остался — да и те, нежные слишком, растаяли в минуты. У оконной рамы занялось тихое свечение: на блестках крупной чешуи с лишайчиками налипшего песка сползает закатный отсвет. Вдруг тяжелый эллипсоид рыбины, благодаря восхищенной рассеянности взгляда, снимается с кукана и плывет в потемневших глазах головокружительной линией женских бедер…
Чайки постепенно, опадающими кругами оседают на воду — и, смотрю, булочник сонный в пекарню на смену ночную поплелся…
И говорю вдруг Йоргасу:
— Это дело срочно поправить надо. Не потому, что там что-то по вашей личной вине не доделано. Вам тогда не с руки доделывать было — опасно. А сейчас — ничего, справиться можно.
Известно ли вам, продолжаю, что в лагерях вроде Треблинки, Майданека — фрицы женщинам волосы обрезали и утиль этот набивочным фабрикам посылали. Там из них матрасы варганили. А те шли в основном на подводный флот, как привилегия, вроде усиленного пайка — чтоб еще мягче матросы под водой дрыхли. Так вот, говорю, надо здесь справедливость восстановить, хоть частично — в рамках одной лодки хотя бы. Я, говорю, как представлю, что там, на дне, фашисты на волосах наших женщин лежат — в глазах темнеет. Важно ведь это очень — святое от будничного отделить…
А Йоргас смотрит вприщур — не на меня, на море — и вроде как капелька у него в уголке глаза мелькнула…
На том и порешили. Нарисовал мне Йоргас подробно, как добраться до этой заветной бухточки: тропинки к самой воде там нету — скалы кругом, и с них почти нет прохода, разве что для альпинистского навыка.
Следующей ночью, перед рассветом, съездил я туда на такси на разведку, вроде как рыбу половить, и удочки для отводу глаз взял.
Как светать занялось — страховку к валуну приладил, закрепил: без труда особого на берег стравился. Целый день провел я в этой бухте — чудеснейшим местом она мне показалась: загорал, купался, стишок один даже нацарапал. Пришел к выводу — отменно пустынное место: за весь день никого не встретил, и обзор с моря очень укромный — скалы шатром в обнимку нависают, два домика обрушенных всего прилепились в запустении ландшафта на верхотуре, а у устья камень подводный стоит торчком высоченным.
Через день, увы, пришлось лететь мне внезапно по работе на Гидру — отвлекся от дела, чертыхаясь. Что-то они тогда зачастили с переводами — уже пять раз сряду отлучался я за последний только месяц, — а летать на этажерке с лыжами — сами понимаете, то еще удовольствие.
Между прочим, вновь отмечу в скобках один такой забавный перелет, чтоб ясно стало, что не только мед я пил в своей курьерской деятельности. Попали мы как-то на подлете к Траксосу в суровые объятия грозового фронта. Мы — это человек десять пассажиров плюс коза, которую один дедок перевозил — сморчок чахлый в кепке, с подвижной нижней челюстью, что дико ходит-шамкает под щеками, будто культя под пиджаком… Ну понятно, та еще обстановочка: видимость в низкой облачности — ноль, темь сверкающая в иллюминаторах полыхает, дверцу, на простую щеколду запертую, долбит, как будто неприятель снаружи рвется, — а пилоты — в шторку, распахнутую в кабину, видно — положили оба ноги на штурвал, что-то из фляжки по очереди сосут и переговариваются, насчет сядем, не сядем, и хватит ли топлива, чтобы вернуться.
Но самым страшным в этой истории была коза. Дедок ее, чтоб зря не трепыхалась, распял на поводках меж лавок. Притом все уже по третьему гигиеническому пакету наполняют, рыгают и стонут тоскливо, как в застенке, — желудочная вонь в салоне горькая, страшная стоит, а коза — странное дело — ни ме-ме, ни гу-гу, только ссыт беспрестанно от страха. Все блюют взахлеб, самолет от объявшей его трясогузки ходуном бродит, молнии долбят так, что башка трещит — не то что только уши, а коза поминутно — фр-р-р-р, фр-р-р-р: отливает обильным потопом, уж по щиколотку всем достало. А я смотрю на все это, сам блюю потихоньку и думаю: очень странно — откуда в козе такие запасы?! И это меня, как ни странно, мало-помалу спасает: в таких страшных делах главное за что-нибудь, за самую глупость зацепиться, только чтоб с ума не сойти… Тем временем смотрю: мы уже третий раз на посадку заходим, да все без толку: нет визуального ориентира, а диспетчерский пеленг из-за помех не ловится. Слышу — пилоты переговариваются: со стороны моря в бухту не зайти — потому что шторм, на волнении сковырнемся-опрокинемся, а со стороны поселка садиться наощупь чревато: горы, вышка, домишки и так далее. Решили еще раз попробовать, может, мелькнет что. Дедок между тем молиться вздумал — как взвоет, заблеет псалмом: мочи нет слушать. И козу свою рукою дрожащей гладит. Вдруг слышу — пассажиры орут: «Крест! Крест!» Ну, думаю, спятили: знамение им мерещится. Однако глянул сам в иллюминатор, а там, натурально рукой подать, под крылом самым: крест, увитый клоками тучи, как маяк в тумане, сверкает: торжественно и жутко, потому как впритык. Я еще сообразить не спохватился — вдруг слышу: трр-р-рр, тр-р-р-рр, тр-р-р-рр. Оглянулся — а то коза на крупное перешла: гадит, как заведенная, — горошек из-под куцего хвоста залпами, как уголь из забоя, пускает, а дерьмо тарахтит и в луже под ней булькает. Ну, думаю, теперь точно каюк. Однако ничуть — сели. Пилоты отлично местность знали: как крест сверкнул, они тотчас смекнули и на четвертый раз плюхнулись вдоль по склону горы в бухту прямым попаданием — на дыбы — осадили у самого причала. А коза, между прочим, концы все-таки отдала: единственная потеря с того приключенья вышла. Как стянул ее дед по лесенке на дебаркадер, тут же на бок — плюх, завалилась, подергалась четырьмя, поикала немного — и кранты ей завинтились. И задумался я тогда: если люди страх такой пережить способны, а животина бессловесная, та с копыт долой, то что же такое люди пред страхом Божьим — герои или чурбаны?!
Отстрелявшись в тот раз, я вернулся и тут же купил водолазную снарягу.
Для начала потренировался на мелководье — под присмотром Йоргаса. Смотрю — вроде как получается: глубины не боюсь, спазм от страха на горло не наступает… Еще через неделю Йоргас взял у рыбака-приятеля моторку, свезли мы ночью костюм и баллоны в бухту — и в камнях незаметно сховали.
На следующий день на рассвете облачился я по полной форме — баллон запасной взял, альтиметр, часы, кирку-захват и сетку для находок.
Для начала нырнул и тут же в камнях, чтоб обвыкнуть, пошарил. Красота-а, надо сказать, предстала мне неописуемая: рыбки-медузы плавают, зависают, шевелятся, скат-кардинал промахал капюшоном, нежные водоросли русалочьими волосами танцуют — кругом мир совсем потусторонний… Еще мне почудилось, что мордочка ската ужасно похожа на рожицу нетопыря, без ушей только. В общем, так я загляделся, что и забыл — зачем нырял. Но вспомнил.
Плыву дальше — дно под откос в темень уходит: холодает аж до дрожи, и вокруг смеркается с каждым взмахом ласты. Я включил фонарь, смотрю на альтиметр — уже тридцать метров, а опыта декомпрессии у меня никакого… Однако продулся. Как помнил, по писаному — в три притопа. Но вот уже лодка лежит бочком на косогоре: камень-утес ее здоровенный от дальнейшего крена подпирает в районе хвостового отсека. На корпусе — кресты, на рыле — свастика — все как полагается; в пробоине — рваной, лепестковой — рыбы косячком стоят, как жемчуг в подвеске, шарахнулись, смели строй, но скоро снова выстроились шеренгами. Смотрю — торчит у рубки лебедка погнутая…
Заплываю с мостика. Слежу по сторонам, чтоб шланг ни за что не сорвать. Опускаюсь дальше, шарю отсеками к кубрику — жутко: подлодка эта — чистый Голландец летучий: черепа врассыпную, ребра — на ощупь, как пенопласт: крошатся. В кубрике — посуда бросовая, консервные банки, шоколадная фольга повсюду, там и сям висят фигуры шахматные; кости уложены на койках в одежде, понавалены матрацы… Вдруг, когда дверцу потянул на себя, прижался мне теченьем к маске листок… Гляжу — фотокарточка: краля белобрысая в пеньюаре, ножка на ножку — откинувшись, тянет папироску в длиннющем мундштуке…
